– Марин, послушай, – увещевал он, – ты – звезда. Тебя и в приемных мурыжить не станут, и деньги ты можешь попросить под совсем другим соусом, а не на бедность. И вообще, не в кабинетах, а на крутых тусовках. Чтобы тебя финансировали не из жалости, а из соображений престижа.

– Я не хожу по тусовкам!

– А придется, – надавил финдиректор. – И ты пойми: табу существуют. И не на сцене, а в голове. В этом темно-сиреневом предмете. Люди, может, и сами позволяют себе что-то лишнее, запретное, не богоугодное, но не терпят, когда кто-то пытается намакать их мордочкой в сики.

– Да я не знаю лично никого из тех, у кого имеет смысл просить!

– Думай, Залевский, вспоминай! На твои спектакли кто только ни ходит! Ты же – модный, ёпт… На худой конец, в интернете клич кинь.

– Куда я его кину? Кто его увидит? Надо адресно!

И вдруг он вспомнил, что мальчишка зарегистрировал его в какой-то соцсети. Он зашел в интернет, открыл свой аккаунт и увидел у себя тысячи подписчиков. Десятки тысяч. Вот она – трибуна. Вот он – передатчик сигнала SOS!

И спонсоры нашлись. Они исходили из своих коммерческих интересов: готовы были платить за рекламные площади, за пиар, за возможность прослыть эстетами и меценатами. И все это не имело никакого отношения к творческим амбициям хореографа, к его устремлениям и непреодолимому желанию творческого самовыражения. Все они хотели постановок благообразных, чтоб не больно, не стыдно, дозировано, ровно. В полном соответствии с миссией корпорации, прописанной в брендбуке. Это «ровно» особенно взбесило Залевского. Он бился отчаянно.

– С чего вы взяли, что «ровно» – это достоинство? «Ровно» в искусстве, как на кардиограмме – смерть! На сцене должен быть нерв, драйв! Вы видели когда-нибудь живой нерв? Где там ровно? И достигается это не мышечными сокращениями, а сердцем, венами, яйцами в конце концов! Если вы понимаете, о чем я.

Топ-менеджеры корпораций улыбались ему, как чужому ребенку, который описался на Кремлевской ёлке – с легкой досадой, хоть и на эмоционально положительном фоне. При этом у каждой из сторон складывалось впечатление, что другая сторона сидит на специальных препаратах, которые делают человека не восприимчивым к доводам рассудка.

Хореограф осознал, что во весь рост встала угроза потери себя. Деньги оказались и спасением, и поражением одновременно. И Залевский пытался понять, стоит ли одно другого. Не Пиррова ли это победа? Зачем ему театр, в котором он не сможет быть собой, не сможет воплощать свои замыслы? За всем этим Залевскому уже чудился заговор, единственной целью которого было унизить хореографа, лишить его творческой индивидуальности, уникальности. Теперь он понимал, как работали его коллеги: они продали спонсорам душу.

– Вы же спонсируете хореографа, который заработал свое имя до вас и ваших вложений! Вы же сами приходите в театр за сильными ощущениями, за потрясением! А если речь идет об имидже корпорации, сразу норовите стать святее Папы Римского. Что за двойные стандарты? Почему вас как зрителя устраивает постановка, а как спонсора – нет? Вы что, когда приходите на работу, перестаете быть людьми? Вы превращаетесь в колесики вашей корпоративной машины?! О! Кстати… хорошая тема для постановки, если трактовать буквально… В стилистике Дзиги Вертова… Дейнеки… Родченко… Локомотив капитализма… завтра же засяду за либретто! Вы только покажите мне разок вашего хозяина. Я просто понять хочу, каков на самом деле машинист. Он мне интересен как персонаж.

И тут судьба выдернула из рукава джокера – «машинистом» оказался Толик. Да-да, вспомнил Залевский, сделка с дьяволом гарантирует вам: только знакомые лица!

– Видишь ли, Залевский, я твои постановки не очень люблю. Зачем эти умышленно корявые позы? Зачем эпатировать публику просто ради эпатажа? Это не честно. Имей в виду, я не сам захотел тебя спонсировать. Это мои девки увидели твой SOS в соцсети и насели. Меня гораздо больше заводит вот тот пацан, которого мы видели в клубе. Без всяких, заметь, дорогостоящих декораций и костюмов haute couture. И он не стремится меня эпатировать. И поет он не про меня, а про себя. И я ему верю. И меня это трогает за живое.

– Да что в тебе живого-то? Ну и спонсировал бы его, – огрызнулся Залевский.

– Не могу, – вздохнул Толик. – Он в отечественном рейтинге звезд пока никто. Мои акционеры не дадут мне добро.

– А ты из своего кармана.

– Это развращает, – поморщился спонсор, – и не приносит радости, вкуса победы. Пусть прорывается сам. Завораживающее зрелище, надо тебе сказать!

Ах ты ж, сука, разозлился Залевский, тебе в кайф смотреть, как пацан барахтается… Вот и оплатил бы зрелище!

Выбор был не из легких: продаться одному Толику, который брался финансировать спектакли полностью, или двум десяткам акул помельче, которые разодрали бы его в клочья, понаставили на каждом клочке свой логотип и превратили бы его театр в лоскутное одеяло.

Поздним вечером Залевский писал на своей странице в соцсети благодарность всем, кто способствовал привлечению спонсоров. Он еще плохо был знаком с интерфейсом ресурса, поэтому даже не заметил, что мальчишка удалил его из списка друзей. Листая из любопытства свою ленту новостей, он наткнулся на несколько свежих его фото. Это были «самострелы», или как сейчас говорят девушки, фотографирующие себя в клубных туалетах, – сэлфи. Он снимал себя перед зеркалом в ванной. Гримасы вместе с нанесенными маркером шрамами уродовали его лицо до неузнаваемости, но он выставил их на всеобщее обозрение. Выглядело совсем не забавой. Что с ним? Он больше не хочет быть красивым? Не стремится достичь совершенства? Но, глядя на снимки, хореограф отказывался принимать близко к сердцу то, что видел за гримасами и шрамами его опытный глаз, – боль, разочарование, отчаяние. Ему просто не было больше дела до мальчишки. Сегодня ему ясно дали понять, что парень стоит дороже, чем он, Залевский, со всем его творчеством, опытом, мировым признанием. Хореограф вовсе не фонтанировал ненавистью. Он уже выплеснул ее в либретто. И перевернул страницу своей жизни. Он вполне насладился процессом постановки.

Ночью Марин долго не мог уснуть. Он прислушивался к биению своего сердца и не ощущал его. Оно где-то потерялось. Заблудилось. Его сознание, словно глумясь, подсунуло сегодняшние фотографии, на которых мальчишка изуродовал свое лицо. Он больше не хотел выглядеть красивым и счастливым. Он хотел, чтобы было честно. Так, как он в тот момент чувствовал. Но разве Марин в своих спектаклях выставлял на посмешище и отдавал на съедение толпе мальчишку? Нет! Только себя!

Залевский зарылся лицом в подушку и разрыдался. Выл тоненько в пульсирующей тишине, закусив кулак. Что-то рвалось у него в груди, превращаясь в рыхлые волокна.

Потом он думал, что не плачут только слабые. Слабые ужимают свои эмоции до блевотных кошачьих комочков (опять же, выражение мальчишки), сглатывая обиды. Они ограничивают себя в эмоциях, лишь бы не расплачиваться болью за сильные чувства. Слабые боятся боли, поэтому готовы перетерпеть обиды, выкупая у судьбы лицензию на покой, на умиротворение, на удовлетворение скромных прихотей. Слабые довольствуются малым. А ему нужно всё и никак не меньше!