— Господа, больше всего я боюсь утечки компрометирующей Советскую армию информации. Во имя Аллаха, не раздувайте дела. Ничего не было, ничего не случилось…

Те же чувства страха, которые испытывал египетский посол, переживали и те, кто приехал улаживать конфликт. Москве разлада отношений с Каиром не нужно было ни с какой стороны. Поэтому стороны прекрасно поняли друг друга и решение было принято быстро.

Найти участников и организаторов мародерской акции не составило труда. Всех их тут же привлекли к ответственности. Трофеи, а трофеи вернулись владельцу. Остался только неприятный осадок, хотя было сделано все, чтобы слух о происшествии не пополз по городу.

Сто двадцать шестая мотострелковая в годы ликвидации басмачества в Средней Азии называлась стрелковой Туркестанской дивизией. Она стяжала боевую славу решительными действиями против банд басмачей.

Войдя в Будапешт в пятьдесят шестом она добавила себе известности иными делами. Потому в Южной группе войск к официальному названию Туркестанской прибавили через дефис название неофициальное — Египетская. Так и называли: «Сто двадцать шестая Туркестанско-Египетская».

Осень 1956 года. Советские войска по приказу правительства входят в Венгрию. Через город Дебрецен, гремя тяжелым металлом, на запад к Будапешту рвется танковая колонна. Боевые машины идут через населенные кварталы. Вдоль улиц — толпа. Венгры стоят на тротуарах, хмурые, злые, враждебные.

Вдруг, когда колонна подошла к одному из перекрестков, из толпы на проезжую часть улицы выбежала девушка. Выбежала и легла на дороге, преградив танкам путь.

Головная машина заскрежетала траками и остановилась.

Толпа мрачно наблюдала за тем, что произойдет. Станут ли эти русские давить девчонку? Или выйдут с автоматами и потащат ее с улицы в сторону? Выхода, который бы удовлетворил всех, из сложившейся ситуации не было.

В это время открылся башенный люк головной машины. На броню выбрался танкист в шлеме и комбинезоне, перепоясанном ремнем, с погонами старшины. Расправил плечи, спрыгнул с брони на дорогу. Под молчаливыми взглядами горожан пошел к лежавшей на земле девице. На ходу старшина снимал ремень. Поравнявшись со смелой девчонкой, он встал над ней и не очень сильно, но с громким треском шлепнул ее по заднице.

Героическая девчонка, ожидавшая чего угодно, но не такого обращения, вскочила и, закрывая лицо руками, скрылась в толпе. А все, кто видел эту сцену, захохотали.

Обстановка ожидания проявлений зла и репрессий тут же разрядилась.

Старшина, держа в руках пояс, вскочил на броню и скрылся в танке.

Боевая машина взревела двигателем, выпустила над собой облако вонючего дыма и тронулась. За ней последовала вся колонна.

Возвращались в Будапешт с дивизионных учений, которые проходили на хаймащкерских пустошах между городами Веспремом и Секешфехерваром. На озере Веленце — этаком маленьком Балатоне неподалеку от венгерской столицы у летнего кафе сделали остановку. Загнали машину на стоянку и прошли в светлый павильон. Здесь было тихо и пусто. Основная часть посетителей озера занимала места под пестрыми зонтиками на берегу.

С нами, журналистами, ехал начальник оркестровой службы Южной группы войск подполковник Пинчук. Прекрасный музыкант и дирижер, он окончил консерваторию, хотя внешний вид его об этом ничем не свидетельствовал: все мы были в пропыленной полевой форме, хранившей на спинах и под мышками следы соли.

На небольшой эстраде стоял закрытый концертный рояль.

Мы заказали пиво, а когда к столу подошел мэтр — крупный краснощекий венгр со зверскими, лихо закрученными вверх усами, Пинчук спросил у него разрешения сесть за рояль.

Небольшая эстрада в популярном кафе на берегу курортного озера, несомненно видела немало знаменитостей и не для советских пропыленных офицеров предназначался дорогой рояль. Поэтому просьба Пинчука у хозяина восторга не вызвала. Однако традиционная венгерская вежливость — удвариашшаг — не позволила отказать гостю в просьбе. Однако по физиономии хозяина было видно, что такая уступка удовольствия ему не доставила и скрывать это он не собирался.

Пинчук прошел к роялю, открыл крышку. Легко прошелся по клавишам, проверяя настройку. Потом вдруг вскинул руки и бросил их вниз.

Та-та-тата-там! -грянул рояль во всю свою концертную мощь.

Пинчук играл одну из венгерских рапсодий Листа. Играл вдохновенно, красиво. Даже у нас пробежал и мурашки по спинам.

Обалдевший мэтр стоял у нашего стола и изумленно таращил глаза. Уже через несколько минут, оставив места под зонтиками, в павильон стала стекаться публика. Мужчины в лавках, дамы в бикини. Кто подошел первым, успел попасть в зал, остальным пришлось толпиться у входа — вместить все павильончик не мог.

А на эстраде сидел советский офицер, серый армеец в затянутой поясом гимнастерке, с портупеей, пропущенной под зеленый выцветший полевой погон, и рояль под его пальцами гремел, заполняя пространство звуками, столь близкими венгерской душе.

Когда Пинчук кончил, аплодисменты раздались дружные и абсолютно искренние. Звучали возгласы одобрения. Кто-то крикнул «Браво!». Кто-то потребовал «Бис!»

В одной из поездок по Германской Демократической республике меня сопровождал переводчик Вальтер Хоффман. В годы второй мировой войны он был авиатором Люфтваффе — гитлеровских ВВС. Стрелком-радистом летал на бомбежки английских городов, а в конце войны из-за нехватки самолетов его перевели в пехоту. В окружении под Корсунем-Шевченковским Хоффмана взяли в плен, и он попал в Красногорский лагерь под Москву.

— Чем ты там занимался? — спросил я.

— Работал коренным конем, — ответил Хоффман с некоторой долей иронии.

— Как это, объясни. Мне не понятно.

— Все очень просто. Красногорский лагерь был большой. Пленных содержалось много. Все они ели и переваривали пищу. Сортиры — так это по-русски? — надо было чистить каждый день. Этим занимался русский специалист. Он утром приезжал в зону на лошади, которая везла бочку. Заезжал за колючую проволоку. Распрягал лошадь и давал команду: «Гансы, запрягайся!». Мы запрягались. Я становился в середину между оглоблями. Был коренником, как говорил Иван.

— Возчика звали Иван? — спросил я.

— Не помню. Он нас называл «Гансами», мы его звали «Иван». Он не обижался.

— И вы везли бочку?

— Мы. Было еще двое. Они работали, как это… а вот: были пристяжными… Пока работали, лошадь стояла и ела сено. Весь день.

— Для чего тогда была нужна лошадь?

— Мы спрашивали Ивана. Он это объяснил так: «Товарищ Сталин нас учит, что лошадей надо беречь. Лошадь стоит дороже человека. Человека любой мужик сам сделать может. А вот попробуй сделать лошадь…» Мы не возражали. Если это сказал товарищ Сталин, возражать такому было опасно.