– Что ж, спасибо! – Агасфер сложил лист бумаги с пометками и спрятал ее в карман.

– Да! Совсем из головы вон – Ландсберг, батенька! Непременно поговорите с Ландсбергом! У него, по слухам, тоже была стычка с Сонькой, уже после ее возвращения из Приморья. Ни причины, ни повода никто не знает. Бог даст – может, Ландсберг вам и расскажет. Но верится, честно признаться, слабо. Да и зачем вам все это? Нынче Сонька тише воды, ниже травы. Крещение приняла, в православие перешла. Живет одна, всех дружков-сожителей – побоку. Ни к кому не ходит и к себе никого не пускает. Не удивлюсь, если спятила тоже… А может, и хитрость очередная – от Соньки всего и всегда можно ожидать. Только в церковь и ходит…

Ретроспектива 9

(1889–1890 г., о. Сахалин)

Тюфяков в «холодной», куда после побега определили Соньку Золотую ручку, не полагалось. Однако, вопреки уставу, тюремщик вечером не поленился сходить на конюшню и велел двум арестантам-конюхам принести попозже в женскую тюрьму по охапке сена.

– Не вздумай, девонька, проболтаться про мое послабление! – предупредил надзиратель Соньку, забрасывая в одиночную камеру душистое сено – словно кусочек жаркого лета в осклизлую сырую полутьму попал. – Ух ты, а дух-то, дух-то от него какой!

Сонька будто и не переживала насчет завтрашнего своего судного дня: не вставая с нар, перевернулась на живот, положила подбородок на сложенные ковшиком ладони и с интересом поглядела на пожилого вертухая с грубым, словно наспех вырубленным топором нечистое, с вывернутыми ноздрями лицом. Вертухай мял в ладонях и нюхал клок сена с таким восторгом, словно не сухую траву, а парфюм редкостный. Вывернутые ноздри шевелились, брови так и скакали по физиономии – Сонька даже прыснула, как девчонка.

Услыхав смешок, надзиратель опомнился, лицо снова каменным сделал:

– Дура ты! Надсмешки строишь – вот я на тебя завтра погляжу, как ты перед Комлевым[82] смеяться будешь! К ним с душой, а они! – Вертухай махнул рукой, повернулся к двери камеры.

– Да ты не обижайся, господин начальник! – попросила Сонька. – Я с детства такая смешливая! А тебе – спасибо за заботу!

– «Спасибо»! – передразнил надзиратель, однако уходить не спешил, топтался на пороге. – У тебя есть чем ироду-то нашему поклониться, Комлеву? Пятнадцать плетей – это не меньше рублевика надоть!

– А зачем? И так отхлещет, и этак…

– Не скажи, девонька! – хмыкнул надзиратель. – Комлев у нас палач еще тот! Захочет – и к замаху не подкопаешься, и звук удара страшным будет – а человек после 40–50 плетей с «кобылы»[83] своими ногами уходит. А не «подмажешь», не поклонишься копеечкой – с трех ударов до костей прошибет! Тады после 15 плетей месяц в больничке отходить будешь! Так есть у тебя «хрусты»-то? Али подсказать кому, чтобы к Комлеву подъехал с подношением?

– Ни денег у меня нету, ни друзей-родственников, дядя. А единственный дружок мой в лазарете лежит. Семой Блохой прозывается… Даже и не знаю – живой ли?

– Ну, сама гляди, девонька. Я тя предупредил, а там как знаешь! – услыхав про отсутствие денег у арестантки, вертухай тут же потерял к ней интерес. Дверь за ним громко захлопнулась. Скрежетнул замок.

Свернувшись калачиком на нарах, Сонька всю ночь не спала – так, вздремывала иногда. Много думала, беспокоилась за свою «казну»: в последний момент перед поимкой, когда Блоха велел вставать и идти на солдатскую засаду, успела она сунуть узелок с деньгами в небольшую ямку и прикрыть ее широким плоским камнем. Деньги были немалыми – теми самыми, что отвалил ей норвежский китобой за «золотоносное месторождение», 25 тысяч рублей. Сонька не сомневалась, что приметный камень она найдет – вот только как добраться до той опушки? Выход за околицу поста ей и раньше был запрещен, а теперь, надо думать, присмотр будет усилен…

Рано утром явился вчерашний вертухай. Собрал сено, продолжая восторгаться его легким травяным духом, унескуда-то. Велел собираться в надзирательскую, на экзекуцию, где уже поджидали зрелища десятка четыре арестантов и все свободные от службы тюремщики. Смотритель Александровской тюрьмы Тирбах громко зачитал вчерашний приказ губернатора: за попытку побега, пресеченную действиями караульной и воинской команд, виновные приговаривались к наказанию плетьми. Софье Блювштейн, согласно ее принадлежности к женскому полу, – 15 ударов. Семену Блохе, после его выздоровления от ран и выписки из лазарета – 40 ударов.

Пока зачитывали приказ, Сонька без особого страха озиралась по сторонам. Реплики собравшихся поглазеть на порку вызвали у нее кривую улыбку. Найдя глазами присутствующих здесь же по уставу докторов, Сонька сделала жалобное лицо, припоминая горячий шепот дважды раненого Семы Блохи. Пока их везли в телеге в поселок, тот, несколько раз приходя в себя, шептал ей:

– Дохтура завсегда против порки, Софьюшка! Особенно – ежели женский пол к плетям приговаривается. Придумай болезнь какую себе, гляди жалобно – может, и освободят тебя от наказания…

Смотритель, покашляв, поглядел со значением на докторов Александровского тюремного лазарета Сурминского и Перлишина:

– Согласно Уложению о наказаниях, наказуемый перед экзекуцией подвергается врачебному осмотру – на предмет способности перенесения им оной процедуры. Господа, прошу вас исполнить свой долг! Развязать ей руки!

Растирая затекшие кисти рук, Сонька, повинуясь жесту докторов, подошла к ним ближе. Сидевший с краю Перлишин со значением произнес:

– Софья Блювштейн, рождения 1846 года, иудейского вероисповедания. Имеете ли заболевание, могущее явиться препятствием для телесного наказания плетью?

– Здорова я, господин доктор, – поклонилась Сонька и, заметив явное сожаление в глазах докторов, добавила: – Только вот нынче «чижолая» я… На сносях, то исть.

– Давно ли?

– Седьмая неделя пошла после задержки, господин доктор, – речь Соньки было не узнать – она говорила по-простонародному.

Доктора переглянулись, пошептались, и Сурминский объявил смотрителю:

– Для врачебной проверки сообщения Софьи Блювштейн прошу объявить перерыв. Сопроводите арестованную в смотровую лазарета!

Арестанты, собравшиеся в надзирательской, почуяли, что их лишают ожидаемого зрелища, и глухо зашумели:

– Врет бабенка!

– А иде же брюхо, ежели она тяжелая?

Палач Комлев, доселе скромно стоявший в сторонке с плоским ящичком под мышкой, в коем хранилась семихвостная плеть тугой плетеной кожи, слабо улыбнулся и присел на краешек «кобылы».

– Будем приглашать на освидетельствование акушерку, коллега? – Сурминский оглянулся на Соньку, которую вели следом за ними двое солдат караульной команды.