– Костя, маленький мой, – прошептала она, едва сдерживая слезы. – Покажи, что ты там написал?

Мальчик улыбнулся и протянул ей исписанный крупными каракулями лист. В верхней его части был нарисован человек с погонами и в фуражке с кокардой, рядом, чтобы не вызывало сомнения, кто это на самом деле, надпись: «Папа», чуть ниже красовались еще две фигуры, обозначенные как «Деда» и «Слава», а в самом низу – определенно женская фигурка держала за руку меньшую по размерам. «Мама и Костя», – подписал мальчик, и Людмила, вздохнув, погладила его по голове. «Молодец, Костя, ты очень похоже всех нарисовал, и мама у тебя очень красивая…»

Мальчик замотал протестующе головой, замычал, ткнул пальцем сначала в рисунок, потом – в Людмилу и, видя, что она не понимает, растерянно посмотрел на деда.

Старик виновато улыбнулся:

– Вы уж простите Костю, сам не знает, что творит, спасу от него нет! – И, слегка замявшись, пояснил: – Похоже, он вас уже определил к себе в… матери. Да вы не расстраивайтесь, – попытался он успокоить ее, заметив, что соседка крайне изумлена этим сообщением. – Мы пытаемся его каждый раз убедить, что нельзя так делать, некрасиво, а он все равно вашими портретами все стены завесил и не дает снимать. А когда узнал, что с вами несчастье случилось, очень долго плакал, а потом стал каждый день проситься съездить навестить вас.

Людмила потерла пальцами виски. Господи, и за что ей такое наказание? Она прижала мальчика к себе, не замечая, что слезы бегут по щекам, оставляя блестящие мокрые дорожки на багровых рубцах – следах обморожения.

Максим Андреевич отвернулся, стал торопливо собирать с тумбочки карандаши, бумагу, и все молча, словно боялся вновь заговорить после того, как признался в привязанности мальчика к этой обезображенной морозом женщине, которой никогда не стать женой его сына, а значит, и матерью его внука…

– Простите меня, Людмила Алексеевна. – Пряча глаза, он взял Костю за руку. – Пошли, малыш, а то папа нас, наверное, заждался…

Но мальчик выдернул руку и вновь прижался к Людмиле, обхватил ее колени и вдруг тоненько-тоненько заплакал.

Людмила снизу вверх посмотрела на Барсукова-старшего и с трудом произнесла сквозь слезы:

– Костик, милый, успокойся! Я скоро выйду из больницы, и тогда уж и в тайгу с тобой сходим, и на лошади покатаемся, а будешь хорошо себя вести – я тебе щеночка подарю, вот такого, мохнатого, зубастого. – Поцеловав мальчика в макушку, она улыбнулась сквозь слезы и быстро нарисовала на исписанном Костей листке бумаги крупного пушистого щенка с высунутым языком и задиристо торчащим хвостом. – А назовем его… Хватай!

Мальчик улыбнулся, вгляделся в рисунок и, помотав в знак несогласия головой, приписал рядом: «Смелый».

– Ну и отлично! Пусть будет Смелый! Самая подходящая кличка для собаки! – Людмила взяла рисунок из его рук. – А я с твоего позволения повешу это произведение искусства над своей кроватью. Согласен?

Глаза ребенка радостно вспыхнули, он опять закивал головой, но теперь уже в знак согласия, а потом приподнялся на цыпочках и поцеловал ее в щеку…

Барсуковы ушли, а она, отказавшись от ужина, уже привычно уткнулась лицом в наволочку. Да так и пролежала всю ночь напролет, не сомкнув ни на мгновение глаз, и промочив слезами злополучную подушку, почитай, насквозь…

А в воскресенье ее неожиданно навестила Лайза Коушелл. Американка возникла на пороге, несколько похудевшая, но по-прежнему улыбающаяся во весь рот, лохматая, в джинсовом, похожем больше на робу газосварщика комбинезоне и толстом свитере, из-под которого выглядывала клетчатая фланелевая рубаха: американка не слишком заботилась о своей внешности. Хотя, как подозревала Людмила, в вечернем или другом нарядном платье она смотрелась бы еще более нелепо.

– Хай! – Она, словно старая добрая подруга, еще от порога помахала всей палате рукой и, расплывшись в улыбке, прошествовала к Людмилиной кровати. Присела рядом на стул и, развернув бумагу, достала букет гвоздик. – Это от Вадима, – произнесла она довольно сносно по-русски и добавила: – Он не может приехать… Диссертация!

– От Вадима? – с удивлением протянула Людмила и, приняв букет, положила его поверх одеяла. Правда, подумала при этом, случайно или нет выбраны в подарок эти особенно нелюбимые ею цветы. Потом вспомнила, что Вадим действительно пару раз покупал ей именно гвоздики и когда она, возмутившись, спросила: «Я что тебе, памятник?» – Он несказанно удивился: —»При чем тут памятник?» – «При том, что гвоздики к памятникам возлагают, да к надгробиям…»

Вадим с недоумением посмотрел на нее и, если судить по последнему букету, так и не понял, то ли она пошутила, то ли действительно рассердилась…

А Лайза, не откладывая дела в долгий ящик, тут же взяла быка за рога:

– Людмила, я в курсе, что вы нуждаетесь в лечении. Вы очень красивая женщина, и нужно немедленно… – Она замялась на мгновение, подбирая слова, покрутила рукой возле лица и добавила уже по-английски: – Do this deformity away![4]

– Интересно, как вы это себе представляете? – вежливо справилась Людмила. – Операция, причем не одна, стоит бешеных денег. Мне их за десять лет не заработать…

– Мой центр заплатит за все. – Лайза улыбнулась и взяла ее за руку. – Соглашайтесь, Людмила! Мой друг Дэвид Нейл есть владелец клиники в Петербурге. Его врачи делают пластические операции по новой technology. Без пересадки кожи. Специальное лечение и лекарства… это, как сказать, smooth out scars and cicatrices[5]. И морщины тоже. – Она совсем уж громко расхохоталась и, наклонившись, поцеловала Людмилу в щеку. – Вы – смелая женщина и очень мне нравитесь.

– И как долго будет продолжаться лечение? – спросила Людмила.

– Это зависеть от состояния вашей кожи. Я спрашивала Дэвида. Нужно два или три месяца.

– Три месяца? – Людмила прикинула в уме, чего для нее будут стоить эти три месяца. Из школы определенно придется уйти, масса работы по заповеднику не будет выполнена, и к тому же Славка… Она не имеет права оставить брата одного в этот такой тяжелый для него момент. Того гляди школу бросит… Да и потом, как он будет жить без нее? Ведь он даже пенсию за отца не получает, потому как факт смерти до сих пор не подтвержден. Пропавший без вести – еще не значит погибший…

– Спасибо, Лайза! – Она неловко улыбнулась. – Но, кажется, мне придется отказаться от вашего предложения. У меня столько всяких проблем, и никто, кроме меня, не в состоянии их решить…

– Stop this nonsense![6]– Лайза решительно тряхнула головой, от чего ее шевелюра и вовсе стала походить на разлохмаченный ветром стог сена. – Ваш брат – взрослый человек. Я говорила с вашей подругой Антониной. Она и ее husband[7], очень приятные люди, обязательно позаботятся о нем, а со школой и заповедником я тоже улажу everything![8]Так что все будет о'кей, my darling[9].