Он засыпает.

Сны теперь пусты и холодны, как московские дворы ночью. Видится что-то блеклое, и не отпускает гулкая горькая тяжесть, она прибивает к земле. Павел выплывает из сна, падает в него обратно, а тяжесть остается.

Раз в день ему дают синюю таблетку. Запихивают в рот, следят, чтоб проглотил. После нее он спит, потом шатается меж стенами, а те кружатся, волнуются, как занавески у открытого окна. Левая ладонь распухла, стала горячей, из-под треснувшей жесткой корки сочится сукровица.

– А чё ты хотел-то? – говорит Шваль. Она харкает на стену, харчок ползет по кирпичам наверх. Кап, слышится снова. – Эти косоглазые даже вникать не будут, делал ты там чё или не делал. Навесили всякого, и ладно. Им это всё по кайфу.

– Они не косоглазые, – машинально отвечает Павел.

– Не, ну а кто? Глянь на эти рожи. А ты для них лаовай, сам же давно допетрил. Вонючий лаовай. Знали бы они…

Павел молча глядит на бусину камеры в углу над дверью. Ее линза чуть больше ногтя на мизинце. В другом углу другая бусина. Всего бусин четыре.

– От тебя несет, как от бомжа. Сколько не мылся, дня три?

Больше, наверное, потому что таблеток было пять. Но от него и правда пахнет. Он замечает унитаз. Машет рукой у смыва и обтирается водой, что льется на его ладонь. Нельзя, чтобы грязь. Нельзя.

Шваль ржет:

– Чокнутый пиздюк.

Интересно, как мылись у отца в тюрьме? Какой был у него режим? В детском доме выдавали ракушки-мыльницы, в каждой лежал растрескавшийся брусок грязно-розового цвета. Стоит зазеваться – и он выскальзывает из мокрых рук, уже летит по полу, крутясь, исчезает в щели под соседней кабинкой.

А здесь нет и кабинок. Лишь дыра в полу и слив.

Кап.

Холодает, из углов что-то струится, мягко колышется, заполняя тень. За дверью кто-то ходит, подволакивая ногу. Павел крадется, выглядывает в щель, видит мокрую куртку, влажный длинный след на плитке и отступает в угол.

Он засыпает.

Он просыпается от лязга в дверь.

– Пой! – орут за ней, и Павел узнаёт Вышибалу, его деревенский говор.

Он начинает петь всё то, что выучил в Хэйхэ. Гляди ж ты, пригодилось.

Еще удар, звук прыгает от двери через камеру, настигает Павла со спины. Руки чешутся, особенно между пальцами. Может, грибок? И рана болит, горит, как будто внутрь налили кислоту. Павел полжизни бы отдал за спирт и антибиотик.

Кап.

– Громче пой, говна кусок!

Лязг чуть дальше, видимо, по соседней двери.

Павел поет громче, как пел когда-то в пустом доме, перекрикивая страх. Но теперь он не один, за стенами нестройный хор.

«Вставай, кто рабом стать не желает!..»

Они знали, ведь так. Они всё знали.

«Из своей плоти Великую стену поставим…»

За слабым хором слышится другой, народный русский вой, так в деревне запевают бабки, и вой этот забирается под рёбра ледяными пальцами, ощупывает душу, стекает по полям в липкий речной туман, в Оку, что тащит свои воды под мостом и через старую плотину. Трещина в дощатой стене на чердаке, сунешь в нее сосновую иголку, похожую на иероглиф «человек», отпустишь – и та исчезает в затхлом мраке. Улетает навсегда.

«Нас миллионы, но сердцем мы едины…»

Умер ли отец мгновенно?

Или он истекал кровью на полу, смотрел на потолок и чьи-то рожи?

Кап.

– Ему надо морду подрихтовать, – снова заводит Шваль. Она стала сильнее, больше, злее, мечется из угла в угол. – Этому свинорылому. Сука, вот так н-на ему в пятак!

Она бьет кулаком по стене, теперь на костяшках кровь.

– Ты чё делаешь?! Больно! – вопит Павел.

– Ой, ну не ссы, потечет и пройдет. На мне – как на собаке. А вот твои лапы херово выглядят.

Кожа между пальцами и правда выглядит не очень: уплотнилась, превратилась в перепонки. Павел присматривается: в порах что-то черное, черные колкие точки. Ну точно, грибок.

Кружится голова. Нужно что-то делать, – но только что?

Допустим, он будет и дальше молчать. Его назовут террористом и посадят пожизненно. Или расстреляют, а перед этим допытаются, как он проник в систему. Сломают руки-ноги? Перестанут кормить? На каком этапе Павел сдастся и выложит всё о баге?

Если поймут, что он знает о смертях, его убьют.

«Отключат» – сами же сказали.

А потом чипы усовершенствуют.

Допустим, код окажется в руках у психопата. Допустим, да. Никто же не застрахован. Объявит всех предателями, введет команду, да мало ли что.

Павел представляет, как люди падают на тротуары, одновременно, будто их отключили от источников питания. Обычно многолюдные Ванфуцзин или Тверскую вдруг накрывает тишина. Все лежат вповалку, и тихо-тихо кругом. Машины продолжают ехать, развозят отключенные тела до пунктов назначения. Может быть, поет реклама, звуки музыки разносятся поверх.

«Наши виниры – высший класс, высший класс…»

Кап.

Павел всматривается в угол между стеной и потолком. Там что-то темное – мокрое пятно размером с ноготь. Оттуда капает, точно оттуда.

Павел встает под ним и ждет, подставив лицо.

Кап.

Он зажмуривается, но капли нет.

Перепонки между пальцами чешутся. Обросли полупрозрачными чешуйками, острыми, как стеклянные пластинки. Какая жуткая зараза, как ее лечить теперь?

Как это – умирать? Ба, ты расскажешь?

Павел видит отца. Исхудавший и седой, тот сидит в углу похожей камеры, согнувшись, сцепив пальцы. Его о чем-то спрашивают,

поддевают мысом сапога, как ветошь на полу,

и он заискивающе улыбается, его так приучили. У него давно нет гордости, зубов, части волос.

Он ждет, когда всё кончится.

Допустим, Павел выдаст им Елжана. Выдумает что-то, лишь бы отпустили.

Но их же всё равно посадят, всех. Будут петь песни хором по утрам.

«Из своей плоти Великую стену…»

Во всех случаях его уволят, причем довольно скоро.

Возможно, и на работу взяли лишь для того, чтобы следить за ним и подобраться к «Контранет»?

«Особое внимание» – так было написано в анкете.

Китай – фальшивка, отец умер, кругом «контрас». Павел им не доверяет.

Управление чипами оказалось не в тех руках. А разве могло случиться по-другому?

Разве для таких вещей бывают «те» руки?

– Шевели извилинами, пока мы корни не пустили.