Свет в комнате был притушен, Наташа и девушка по обе стороны от журнального столика с водкой и едой, заговорщицки наклонившись друг к другу, кажется, о чем-то разговаривали; обернувшись при звуке открывающейся двери, обе, улыбаясь, посмотрели на него; подойдя, он подсел к столу. Загадочно улыбаясь, рассматривая его так, словно видела в первый раз, девушка налила ему в стопку водки.

— Упаковали вашу аппаратуру?

— Да, спасибо.

Кивнув, с улыбкой глядя на него, она откинулась к спинке кресла.

— Слава богу, хоть куда-то этот ковер пристроили, а то мама все переживала: и отдать некому, и выбросить жалко.

Держа стопку в руке, Наташа быстро бросила взгляд на нее.

— Елена Георгиевна сейчас в командировке?

— Да, в Могилеве.

Покивав, словно услышав то, что и ждала услышать, она быстро повернулась к нему:

— Я сколько себя помню, Елена Георгиевна все в командировки ездит, у Ольги мама героическая женщина, я ее больше всех на свете уважаю.

Качая головой, она повернулась к девушке снова:

— Не понимаю, как ты ее до сих пор отпускаешь.

Не глядя на нее, с какой-то странной улыбкой опуская глаза, девушка покачала головой:

— Это уже не обсуждается. Уже все сказано, и все бесполезно.

Секунду задержавшись взглядом на своих ногтях, она неожиданно взглянула на него:

— Вы с нами будете пить?

Мгновенье глядя на нее, сидевшую, склонившись набок в кресле, видя какое-то изменение в ней, видя, что глаза ее, раньше потухшие, теперь поблескивали каким-то загадочным, затаенным светом, чувствуя какое-то странное взаимопонимание с этой девушкой, он взял в руку стопку:

— Давайте за вашу маму выпьем.

Чокнувшись с ним, она спокойно-признательно опустила глаза:

— Спасибо.

Машинально выпив, поставив стопку на стол, чувствуя какой-то непонятный интерес к ней, он открыто подался к ней:

— А вы художница?

— Да, художник-график по диплому.

— А сейчас почему не рисуете?

С рассеянной улыбкой, словно старший младшему объясняя то, что вряд ли будет понято, она пожала плечами.

— Видите ли, это хорошо в определенном возрасте, когда это все само по себе происходит, а когда что-то изменилось, когда все это проходит, то это уже не может быть профессией, лучше даже не пробовать. — С какой-то загадочной улыбкой она изучающе взглянула на него: — Любите живопись?

— Да. Вообще, я люблю музыку, визуальные искусства не очень, кино, например, не люблю, а живопись люблю.

Предвидяще улыбаясь, она бросила взгляд на него:

— Наверно, реалистическую?

— Не очень. Я люблю классицизм. Давида, Караваджо.

— Караваджо не классицизм.

— Ну, он предтеча.

С улыбкой, словно что-то вспоминая, она кивнула:

— Ну да. Они все у него учились.

С доверием, ищуще он подвинулся к ней:

— Мне нравится живопись фэнтези, особенно готическая. Знаете, есть такой Луис Ройо. Сейчас его несколько альбомов издано.

На секунду опустив глаза, она улыбнулась:

— Знаю. Но это не живопись. Скорее — прикладное искусство.

Признающе он взглянул на нее:

— На меня это очень действует.

— Просто есть художники, а есть рисовальщики. У нас почему-то много художников, но мало хороших рисовальщиков. А в Европе наоборот. Луис Ройо — рисовальщик.

— А кто художники — Кандинский с Малевичем?

— Кандинский с Малевичем не художники.

— А кто?

— Дизайнеры. Просто в их времена непрестижно было быть дизайнерами, вот они и ударились со своими амбициями в станковую живопись. — Прищурившись, она почти мечтательно улыбнулась: — Из Кандинского отличный художник по тканям бы получился.

— А из Малевича?

— По обоям. У него картина такая есть — «Красная кавалерия», прямо просится на обои, куда-нибудь в детскую комнату.

С лучистой улыбкой слушавшая их, Наташа порывисто повернулась к девушке:

— А покажи ему свои картины.

Не глядя на нее, девушка, улыбаясь, помотала головой:

— Не надо.

Бездумно он повернулся к ней:

— А вы Наташу когда-нибудь рисовали?

Полузакрыв глаза, словно гася пламя, девушка, улыбаясь, посмотрела в сторону:

— Я пробовала. Но мне не дали. Как-то этюд по обнаженке надо было сдавать в училище, я хотела Наташку голую в кресле нарисовать, как раз свет падал как надо, и тело — ни у кого, кроме Наташки, нет такого тела, но помешали эти две оторвы, Михеева с Глинской, Наташкины подруги. Ввалились ко мне с водкой и с тортом, увидели голую Наташку и возбудились настолько, что о живописи забыть можно было начисто. Вместо сеанса вышел какой-то кондитерский дебош с лесбийскими мотивами.

Сияя глазами, Наташа повернулась к нему:

— Они меня тортом голую до пояса обмазали, а потом втроем начали слизывать.

Быстро взглянув на нее, девушка с улыбкой покачала головой:

— Не надо, а то твой мужчина бог знает что о тебе подумает.

Торопясь возразить, он подался к ней:

— Я о Наташе хорошо думаю.

— И правильно.

Прикрыв глаза и улыбаясь, она убежденно покачала головой:

— О Наташе нельзя плохо думать, она ни на кого не похожа, других таких просто нет.

Сияюще слушая, Наташа кивнула ему на пустые стопки; поспешно потянувшись за бутылкой, он разлил водку. С лениво-изнеженным усилием отделившись от спинки кресла, девушка взяла стопку, чокнувшись, они выпили. С улыбкой откинувшись к спинке кресла, девушка закинула ногу на ногу, полы халата ее разошлись, открывая ноги, машинально он проследил за бежавшей вверх линией соединения бедер; заметив это, легким движением, словно делая что-то необязательное, она одернула полу халата, в беглом взгляде, брошенном на него, было выражение не смущения, а открытости, какого-то всепонимающего ожидания или любопытства; склонив голову, лучисто-весело Наташа смотрела на него с другой стороны, колени ее, отсвечивая под электрическим светом, белели вровень со столиком. Колени девушки, вновь поставившей ноги рядом, так же белели, открытые вновь разъехавшимся халатом, обе они улыбались; пьяняще приподнятый близостью их тел, светом коленей, зависнув в летящем ощущении открытости и покоя, секунду он словно плыл куда-то между ними. Вдруг ощутив толчок, высвобождающий его чувства, в каком-то неясном ему самому возбуждении, машинально не выпуская из пальцев стакан, он подался к девушке: