– Я вас не отпущу, – сухо сказал Луиджи. – И не надейтесь. Во-первых, я не могу нарушить строгий приказ. Во-вторых, все делается ради вашего же блага. И наконец… Ну что вам еще делать во Флоренции?

– Остался еще Руджиери…

– Уже нет. Этот прохвост все же ухитрился сбежать, – в голосе Луиджи звучало искреннее сожаление. – Мы сами с превеликим удовольствием его о многом порасспросили бы… Потихонечку связал простыни, спустился по ним со второго этажа и дал драпака. Его ищут, конечно, но… Не сердитесь чересчур на падре Луиса, он вам хочет только добра. Наш падре слишком много пережил и слишком многих потерял, чтобы быть благодушным. Признаюсь по совести, вам еще повезло. Звучали голоса, призывавшие отправить вас на родину несколько иным путем, в кандалах и с конвоем для пущей надежности… – Он наклонился к Пушкину и доверительно понизил голос: – У всех на пределе нервы, знаете ли. Неделю назад в Ватикане было совершено покушение на Его Святейшество. Самое печальное в том, что это был не революционер с кинжалом или пистолетом, а статуя… Вот именно, статуя, долго стоявшая в одном из коридоров. Она напала вяло, без особого проворства, и один из гвардейцев успел заступить дорогу, принять удар на себя, а там она вновь обмерла… Ее убрали с места и присматривают за ней до сих пор, что, на наш взгляд, бессмысленно… Можно ли в таких условиях вернуть вам те бумаги? В наших архивах им самое место.

– У меня на этот счет свое мнение, – сказал Пушкин.

– Ну что же, никто не вправе лишать вас права иметь свое мнение, – ответил Луиджи с застывшим, как маска, лицом. – И не более того…

Он был непроницаем, и Пушкин оставил все попытки о чем-то договориться. Вокруг слышался уже обычный шум города, – карета ехала по улицам Флоренции, совершенно не заметившей трагедии, разыгравшейся в развалинах языческого храма, и Пушкин вновь почувствовал невероятное одиночество, особенно мучительное теперь, когда он остался без друга, а до Петербурга была не одна неделя пути.

– Посмотрите, – сказал ему Луиджи, приподнимая занавеску.

Пушкин выглянул. Вдоль фасада роскошного здания, которое он узнал моментально – палаццо князя Каррачолло – цепочкой стояли тосканские пехотинцы в белых штанах и синих сюртуках, весьма напоминавших австрийскую военную форму (ничего удивительного, если учесть, сколь сильно было здесь влияние Австрийского дома). Они стояли с ружьями к ноге, безмолвные и полные сознания собственной значимости, а поодаль, в нескольких местах, торчали кучки зевак.

Луиджи грустно улыбнулся:

– Разумеется, истинной причины данных… событий никто не узнает. Вскоре будет пущен слух, что князь и графиня де Белотти поддерживали тесные связи с одной из шаек карбонариев, замышлявших убийство великого герцога и революцию на манер французской. Цинично выражаясь, дело вполне житейское, люди поверят легко и не станут задавать лишних вопросов… Думаю, у вас поступили бы точно так же.

– Да, пожалуй, – отсутствующим тоном отозвался Пушкин. Поднял голову. – Постойте… Вы все же их арестовали?

– Князя… и его мелкую шушеру, – сказал Луиджи. – Та, кого именуют графиней де Белотти, исчезла. Этих взять не так-то просто… Между прочим, в том, что мы все же смогли прихватить на горячем князя, есть и ваша заслуга. Падре Луис чересчур погружен в свои заботы, он вообще не склонен хвалить тех, кто, по его мнению, берется не за свое дело, но, по моему глубокому убеждению, за вами все же сыщутся некоторые заслуги. – И снова его почти дружеский тон стал холодным. – Вот только успех вам достался дорогой ценой. Двое из троих погибли, а вы уцелели каким-то чудом. Такое везение выпадает один раз в жизни, дорогой Александр. Поэтому я считаю, что падре Луис поступил с вами совершенно правильно. Возвращайтесь домой и постарайтесь убедить своих начальников в том, что они все же взялись не за свое дело. Ваши «Три черных орла» очень уж напоминают мне какое-нибудь тайное общество, созданное школярами. Вы взялись за чересчур уж сложное и грандиозное предприятие, не имея в том ни навыков, ни опыта…

– Но ведь опыт приходит в деле?

– Это не тот случай, – уверенно сказал Луиджи (или как там он именовался на самом деле). – Оставьте заботы о нечисти воинствующей церкви – у нее-то как раз накоплен немалый опыт. К тому же в вашей стране все обстоит несколько благополучнее. Так уж испокон веков повелось, что у вас не обосновались по-настоящему опасные создания… и тайные союзы, берущие начало еще с языческих времен. У вас там ничего, в общем, не может случиться. Где-то в глуши притаились мелкие деревенские колдуны, неопасные, в сущности, ведьмы, да объявится порой ходячий покойник или оборотень. Все это вымирает, отмирает, и нет нужды в существовании вашей Особой экспедиции… впрочем, как и схожих учреждений, которые представляли ваши нелепо погибшие друзья…

Он говорил медленно и рассудительно, как с несмышленым ребенком. Пушкин молчал, не ввязываясь в полемику. В голове у него крутилась фраза Катарины, в которой, полное впечатление, и был ключик к тайне – вот только он никак не мог эту фразу вспомнить, отчетливо ее слышал сейчас, как некую мелодию, но ни за что не мог облечь в слова, как ни бился, и это было мучительно…

Он чувствовал себя опустошенным. Несказанно захотелось домой.

– Я провалил все дело, – сказал Пушкин горестно. – Нужно было ехать кому-нибудь другому…

Князь Петр Андреевич Вяземский, облокотившийся рядом с ним на гранитный парапет набережной Невы, задумчиво смотрел на воду. День стоял солнечный, ярко сиял светлый адмиралтейский шпиль, но невская вода, как обычно, была сероватой, тяжелой. Лицо князя было непроницаемо – поэт, светский человек, удачливый чиновник… Удивление было бы всеобщим, знай общество, что он еще и стоит во главе Особой экспедиции. Правда, для этого потребовалось бы сначала, чтобы все узнали о существовании самой Особой экспедиции…

– Александр, ты неправильно все оцениваешь, – сказал он, не сводя глаз с воды. – Я не пытаюсь тебя утешить, говорю, что думаю. Ты у нас всегда был излишне впечатлителен и порывист. Смирение, конечно, паче гордыни… Но все равно, не раскисай, как старая баба. То, что ты вообще вернулся живым – yжe успех. А если добавить к этому разгром флорентийского гнезда…

– Но свою партию я проиграл…

– Ты о бумагах? – Вяземский повернулся к нему, глядя без всякой грусти. – А не приходило тебе в голову, что твой иезуит был прав? Что мы делали бы с бумагами Курицына? Нам в нашей службе совершенно ни к чему умение двигать неодушевленные предметы и заставлять статуи ходить. – Он иронически сделал ударение, как делали его в старину. – Падре твой совершенно прав: бумаги, запечатав понадежнее, схоронили бы в пыльном архиве на ближайшую сотню лет. А то и сожгли бы, по крайней мере, именно такое решение я бы навязывал графу всеми силами – ну, бесоугодная ведь премудрость… Так что перестань себя виноватить. Говорю не как старый друг, а как начальник.