– Что?

– В Арзуруме я познакомился однажды с забавным старым персом. Я люблю собирать сказки… Он рассказывал о джиннах. Тех, что обитали на земле до человека. Я ему, разумеется, не верил… Выходит, зря.

– Называй как тебе угодно, – сказала Катарина. – На земле слишком много человеческих племен, и они выдумали для нас слишком много названий… Я, конечно, не намерена ни одно из них в отношении себя употреблять – с какой стати? Слова – это шелуха… Главное – мысли. Ты смотришь на меня… и хочешь меня. Возьми, кто же против? Ты уже убедился, кажется, что я не скелет и не мертвец? Я – живая, Александр. На меня не действуют ваши глупые молитвы, мне не нужно днем спать где-нибудь в подземелье… Ну? – Она закинула руки за голову, лежа в высокой траве, и улыбнулась так, что противиться этой улыбке не было никакой возможности.

– А что взамен? – спросил он резко. – Ты обязательно потребуешь что-то взамен… Князь был примитивен, он, сдается мне, у тебя в услужении, а не наоборот… Это ты все разыграла…

– Мой грех, – сказала Катарина с напускным смирением. – Не будешь же ты сердиться на бедную девушку за то, что она тебя чуточку обманула? Это же исконно женская привилегия: лгать и обманывать, не правда ли?

– Что ты от меня хочешь?

– Ну разумеется, бумаги и перстень, – безмятежно сказала она. – Что же еще?

– Зачем? – спросил Пушкин чуть ли не в отчаянии. – Хорошо, хорошо, ты – что-то невообразимо древнее, не похожее на обычную нечисть из сказок и инквизиторских протоколов, сейчас, – он оглянулся на безостановочно кружившую вокруг островка гигантскую змею, – сейчас в это верится вполне. Но зачем тебе такие мелочи? Умение управлять неживым… Ты же владеешь чем-то гораздо большим…

– Ты можешь получить ответы на все вопросы, – сказала Катарина. – Если примешь мое предложение. Я тебя сделаю другим. Ты останешься прежним, но будешь другим… Ты и не представляешь, как много получишь. Сам будешь смотреть на столетия свысока…

– Тебе захотелось благотворить?

– Ну нет, конечно же, нет. Хорошо, будем откровенны… В тебе есть нечто, для меня привлекательное… Я не могу найти ваши слова, их, может быть, и нет… Что-то в твоем уме, характере, натуре… Из тебя получится прекрасный…

– Слуга?

– Ну, зачем же так уничижительно? Сподвижник. Из талантливых поэтов порой получаются прекрасные… сподвижники. Ты бы безмерно удивился, назови я некоторые имена…

– Заманчиво, – сказал Пушкин.

– Ты и не представляешь, насколько, – с ангельской улыбкой сказала Катарина.

– И одно маленькое черное пятнышко, которое портит всю картину. Чем угодно клянусь, люди будут по одну сторону, а я – по другую. Ведь правда? Как бы ни звалась нечисть, все сводится к тому, что она стоит по одну сторону, а человечество – по другую…

– Что тебе в этом… человечестве? – Последнее слово она произнесла с таким презрением, с такой ленивой брезгливостью, что у него холодок прошел по спине и к горлу подступил неприятный ком. – Нашел себе святыню… Ты выше их всех, потому что можешь написать гениальные стихи, а они всем скопом – не в состоянии…

– Есть еще Бог…

– А что тебе в этом Боге? – прищурилась Катарина. – Посмотри на меня – я вот уже которую тысячу лет в нем не нуждаюсь…

– А ты уверена, что так будет вечно? – спросил Пушкин спокойно. – Что однажды все же не придется держать ответ? Всему в нашем мире приходит конец…

Она сузила глаза, так что показалось на миг, словно зрачки у нее вертикальные, как у змеи. Потом сказала с легким недовольством:

– Ты что, обнаружил в себе талант проповедника?

– Да ничего подобного, – сказал Пушкин. – Я просто-напросто верю в Бога и не хочу оказаться на другой стороне, вот и все… Вот и весь сказ, как изъясняются наши мужики… И не нужны мне твои бесчисленные столетия, да и все остальное тоже…

– И я? – спросила Катарина с завораживающей улыбкой. – Вот что… Возьми меня. Сейчас и здесь. Просто так. Потому что мне хочется развлечься. А потом мы поговорим, не спеша, обстоятельно, нельзя же отказываться, не узнав, от чего именно… Иди ко мне.

– Нет, – покачал он головой. – Есть сильные подозрения, что это очередное коварство из твоего богатого набора…

– Ты хоть понимаешь, что никуда тебе отсюда не деться? – спросила она, кажется с неподдельным любопытством.

– Есть у нас пословица… Попробую добросовестно перевести. Бог не выдаст – свинья не съест…

– Александр, до чего же ты нудный… – вздохнула Катарина. – Нудный и упрямый. Вы все такие. Ты, быть может, и удивишься, но я бывала в Петербурге… Когда у вас правила Анна… или ее звали Елизавета? Не помню точно, какая-то вздорная баба… Пожив с мое, плохо помнишь все эти человеческие имена… Вы нудные и упрямые… и эта ваша вечная надежда на Бога, с которым вы носитесь, как дурень с писаной торбой… Видишь, я тоже знаю ваши пословицы. Вечно одно и то же – Бог, Бог… Никакого полета мысли, никакой широты взгляда, чуть что – колотиться лбом об пол и бормотать молитвы до одури… – Она безмятежно улыбнулась. – Ты знаешь, у меня, как у всякого живого существа, есть терпение, и оно лопнуло. Позволь уж, я без церемоний…

Ее прекрасные золотистые волосы вдруг взлетели, словно от порыва штормового ветра, локоны, расплетаясь, взвились так, словно она летела на всем скаку на бешеном коне. Огромные синие глаза стали еще больше, словно озарились изнутри мерцающим сиянием. Вот чудо, она казалась теперь еще прекраснее… А потом ее затейливое ожерелье внезапно ожило: красные камни взвились, повисли в воздухе перед лицом Пушкина, становясь не гранеными, а круглыми, и в каждом открылся черный глаз с вертикальным зрачком, смотревший немигающе, холодно, с нескрываемой злобой.

Он не мог пошевелиться. Словно какая-то сила била из этих глаз. Они разлетелись в стороны, словно вспугнутые птицы, меж ними показалось прекрасное лицо Катарины, обрамленное развевавшимися волосами, оно словно бы светилось изнутри – глаза, рот, ноздри, будто ее голова стала стеклянным фонарем, внутри которого мерцала свеча.

– Не беспокойся, ничего страшного, – защекотал ему ухо жаркий шепот. – Наоборот, получишь удовольствие. И отдашь мне все совершенно добровольно, так и скажешь, что поделать, коли уж нельзя никак обойти эти глупые порядки… Но мне нужно, чтобы короны летели, как осенние листья, чтобы вы, возомнившие о себе слишком много, вернулись в прежние времена, когда знали свое место…

Горячие губы прижались к его шее.

Странный сухой треск, напоминавший отдаленный шум пожара, перерос в форменный грохот. Нечеловеческим усилием воли скосив глаза, Пушкин увидел, как неведомо откуда ворвался огненный рой – скопище больших искр, оставлявших за собой разлохмаченное пламя и широкий дымный след. Невидимые путы, стиснувшие его тело, словно бы исчезли, почувствовав себя свободным, он что есть сил оттолкнул сжимавшее его в объятиях создание и откатился к самому краю острова, так что левая рука повисла над водой.