– Я ответил, как мог. Должен ли я теперь вернуться прежним путем? Или мне дозволено пересечь двор? – Я потянулся за плащом, не отводя от нее глаз.

– Подожди, – сказала она, – ты еще не получил разрешения уходить. – Я снова сбросил плащ, потому что и не хотел уходить – мне нужно было понять, чего она хочет. Ожидая, я смотрел на ее волнистые шелковистые волосы с мягким отливом. Под туго натянутым покрывалом угадывалась тонкая талия, руки ее оберегали нежную грудь.

– Говори же, – сказал я, – никто тебя не съест.

Прядь волос, спадавшая под одеяние, неожиданно резко дернулась, словно бы за нее потянули.

– Я хотела спросить тебя, – проговорила она, – спросить для богини, то есть для летописей святилища…

Она умолкла, и я проговорил:

– О чем же?

Веки ее опустились, и она произнесла быстрее, чем прежде:

– Мы не знаем, как поклоняются Матери в Афинах. Какие там обряды, сколько жриц служат богине, какие жертвы ей приносят? Говори с самого начала и ничего не опускай.

Я с удивлением смотрел на нее.

– Но, владычица, на Бычьем дворе есть семь девушек, все афинянки, они знают обряд и ответят точнее, чем мужчина.

Она было заговорила, но умолкла на полуслове. Лицо ее, только что совершенно бледное, внезапно порозовело, как утренние вершины. Я подошел к ней и положил руки на подножие изваяния по обе стороны ее плеч – чтобы не упустить.

– Что это за игра? Почему ты задаешь мне бессмысленные вопросы? Ты удерживаешь меня здесь… для чего? Это засада? И сейчас кто-нибудь расправляется с моими людьми? Не лги больше, я хочу знать правду.

Лица наши оказались рядом. Глаза ее метались, как у попавшего в сеть олененка, я заметил, что она вся дрожит. Даже плотное покрывало не скрывало этого. Я устыдился того, что угрожал ей, как воину, и улыбнулся. Потом положил ей руки на плечи, желая успокоить. Она охнула, словно подавляя рыдание.

– Нет, – сказал я, – не говори ничего. Я здесь, и не важно зачем. Видишь, я повинуюсь тебе и ни о чем не спрашиваю. Мне достаточно того, что у тебя есть причина.

Она подняла лицо, которое залил румянец, и в голове моей забрезжило что-то, чему я не мог дать имени. Оказавшись рядом, я ощутил запах ее волос, ее тела.

– Кто ты? – спросил я, и дыхание застыло в моей груди. Я все понял.

Она прочла это в моих глазах. Черные очи широко распахнулись, вскрикнув, она нырнула под мою руку и бросилась бежать. Я увидел ее тень, огибающую огромное изваяние, и устремился следом. В большом пустом зале гуляло эхо, повторяя мои шаги. Черное покрывало лежало на полу, но не было слышно даже шелеста ее одежды. Я огляделся, надеясь увидеть, где она спряталась; до противоположной двери за такое время нельзя было добежать. Наконец до меня донесся какой-то звук.

– Где ты? – позвал я. – Выходи, а то я сам найду тебя.

Голос мой чересчур громко отозвался в святилище; я ощутил гнев Присутствующей и не осмелился повторить зов. Тут передо мной внезапно упала собственная черная тень – за спиной загорелся огонь. Я резко обернулся и вспомнил, что безоружен. Но когда я увидел источник света, дыхание мое участилось. Под изваянием открылось подножие. Внутри него, на треножнике, плясало синее пламя. Оно озаряло Мать Землю, живую, увенчанную диадемой, ее простертые руки были обвиты змеями; свет играл на их блестящих чешуйках, слышалось шипение.

Сердце мое стучало как барабан, трясущейся рукой я сделал знак поклонения. Ноги мои вросли в землю, я смотрел на Гею, а она не отрывала взгляда от меня. Я заметил, что веки ее дрогнули.

Я стоял недвижно. Пламя мерцало, и Мать Земля смотрела перед собой. Я шагнул вперед – совсем немного, потом сделал еще шаг и еще. У нее не было времени накрасить лицо, и диадема слегка покосилась. Приблизившись, я услышал, как вздохнула она, задержав дыхание. В напряженных руках извивались гады; недовольные ярким светом, они стремились в свое гнездо. Но, подступая, я глядел не на них. И, протягивая к змеям руки, уже знал по ее лицу, что они лишены зубов.

В темных глазах, как в зеркале, отражались два языка пламени. У входа я остановился, протянул вперед руку и прикоснулся к ее руке. И тотчас освободившаяся змея на мгновение оплела наши руки, соединяя их, и струйкой стекла к себе.

А из глаз Геи, госпожи всех мистерий, на меня глядела взволнованная девушка, та, что сделала шаг вперед и три назад и теперь желала наказать причину собственного испуга. Я взял ее за другую руку. Змеи в ней уже не было.

– Иди сюда, маленькая богиня, – проговорил я. – Чего ты боишься? Тебе не будет больно.

В углу храма, за изваянием, прикрытый занавеской дверной проем вел в крохотную комнату. Туда она заходила перекусить, когда обряд затягивался слишком долго или чтобы переодеться и накрасить лицо. Детская комнатка, только вместо кукол ее наполняли священные эмблемы. В уголке располагалась ванна, голубую поверхность ее изнутри покрывали нарисованные рыбки. Здесь была и постель – чтобы она могла передохнуть.

В эту комнату я и отнес ее. Здесь она сняла отягощенную золотом диадему и тяжелые одеяния; здесь служанки освободили ее от пояса, к которому еще не прикасался ни один муж. Она была застенчива и задула светильник, прежде чем я успел оглядеться.

Потом взошла луна, поднялась над крутыми склонами, бросая пятна света на пол. Я приподнялся на локте, чтобы поглядеть на нее; волосы наши смешались, и она плела из них косички.

– Золото с бронзой, – сказала она. – Мать моя была светлой, а я уродилась критянкой. Она стыдилась меня.

– Бронза ценится выше, – отвечал я. – Бронза – это честь и жизнь. Пусть у моего врага будет копье с золотым наконечником и меч из золота.

После всего, что я слышал, мне не хотелось говорить о ее матери, поэтому я просто поцеловал ее. Всем телом повиснув на моей шее, она привлекла меня к себе. Так встречает огонь юная саламандра: когда проходит первый испуг, она понимает, что это и есть ее стихия. У всех, принадлежащих к дому Миноса, в крови растворено солнечное пламя, говорили когда-то.

Мы уснули, проснулись, снова уснули. Она сказала:

– Неужели я бодрствую? Однажды мне приснилось, что ты здесь, в этой комнате, и я так не хотела просыпаться.

Я доказал ей, что она и впрямь бодрствует, и она уснула снова. Мы могли бы пробыть там до самого утра, но в предрассветный час в храм явилась старуха, начавшая молитву громким надтреснутым голосом, а перед тем, как уйти, она ударила в кимвалы.

В тот самый день я впервые уснул днем. Даже громкие крики на Бычьем дворе не могли пробудить меня.

На следующую ночь нить для меня протянули иначе. Ближе было идти через заброшенную комнату, где хранились светильники. Та старуха вела меня в первый раз путаным путем, чтобы я не запомнил дороги. Она была родственницей по женской линии скончавшейся царицы Пасифаи.[91]На сей раз я попал в нужное место быстрее, но миновав хранилище для оружия.