— Великий украинский поэт написал и несколько повестей по-русски, — сказал я. — От этого он не стал менее великим. Это просто показывает, что он принадлежит двум культурам.

— То, что принадлежит двум, не принадлежит никому, — Петр неожиданно перешел на русский. — Знаешь, два украинских писателя купили дом вскладчину в Конче-Озерной. Теперь они не пишут, а судятся, выясняют, кому все-таки принадлежит этот дом… Если никто до сих пор не додумался перевести его повести на украинский, то к этим запискам ни у кого точно интереса не возникнет.

— Так что ты предлагаешь тогда с этим делать? — Я кивнул на шкатулку и на лежащие рядом записки.

— Не знаю, — сказал он и вздохнул.

— Давайте чай пить, — Гуля решила отвлечь нас от неприятного разговора и ей это удалось.

Мы сидели и пили немного остывший чай. Ели заварные пирожные из маленькой частной пекарни, открывшейся за время моего отсутствия через два дома от моего.

— Ты можешь продать все это на аукционе, — сказал я Петру, когда? настроение его улучшилось. — Тебе же, наверно, нужны деньги?

— Да-а, — протянул он задумчиво. — Нам нужны деньги… Меня выдвигают кандидатом в депутаты.

— Да? — удивился я. — Что ж ты с этого не начал? За это и выпить не грех!

Мы налили женщинам вина, а себе снова водки.

— Победы! — пожелал я Петру.

— Можэ, и справди продаты на аукциони? — снова он вернулся в родной украинский язык. — Алэ ж мэни нэ можна так засвичуватысь, цэ можэ комусь нэ сподобатысь…

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Можэ, ты продасы? — спросил он. — Я тоби процэнты виддам.

— Попробую, — пообещал я.

Я еще не представлял себе, как и где искать такой аукцион. Но, как говорится, никто меня за язык не тянул. Ни в первый раз, когда я подбросил Петру эту идею, ни во второй — когда пообещал попробовать ее реализовать.

— Слухай, тут тоби щэ дэщо пэрэдалы, — Петр снова взял в руки свою сумку.

Вытащил оттуда папку с бумагами Гершовича, потом коробку из-под обуви. — Вид полковныка. Якийсь пан у цывильному прыходыв. Казав, що його Таранэнко прыслав.

Положив папку Гершовича на край стола, я снял с коробки крышку и увидел внутри хамелеончика. Он, задрав свою уродливую мордочку, смотрел на меня.

— Гуля, — позвал я.

Она подошла. Мы в изумлении смотрели на хамелеона.

— Как он к нему попал? — удивился я.

— Звидкы я знаю?! — Петр пожал плечами.

На прощанье мы обнялись и договорились регулярно созваниваться. Как ни странно, но о песке за столом никто не упомянул. Я задумался об этом только тогда, когда мы с Гулей остались в квартире одни. Может, Петра попросили даже со мной не затрагивать эту тему? Если так, то получалось, что у нас обоих было что скрывать друг от друга, и при этом мы могли совершенно искренне чувствовать себя друзьями.

Ночью меня разбудил внезапно оборвавшийся телефонный звонок. Я подошел в темноте к столу, прислушался к тишине квартиры и услышал какое-то шуршание за дверью в смежную комнату. Прошел туда и увидел в лунном свете, падавшем на письменный стол из окна, как из факса выползает длинный белый язык бумаги.

Когда он выполз, я включил свет и склонился над столом.

В факсе, отправленном директору благотворительного фонда «Корсар»

Сотникову Николаю Ивановичу, содержалась просьба отпустить Макароввжому Дому Малютки три ящика финского детского питания. Сообщалось, что за ними приедет завтра с оформленной заявкой некто Луминеску Петр Борисович. Похоже, что моя директорская работа уже начиналась. Единственное, чего не хотелось, так это знать о содержимом этих ящиков. Мне было совершенно все равно: просроченное там детское питание или не просроченное, или вообще не детское и не питание! Мне на это было наплевать. Пусть плавает мимо меня, пусть за ним приезжают, пусть его забирают… Лишь бы моя главная жизнь, жизнь с Гулей, шла гладко и счастливо.

Два месяца спустя, ближе к первому немного подза-державшемуся в пути снегу, я вспомнил эти свои мысли и понял, что был не прав. К этому времени шкатулка Тараса Григорьевича с записками уже проделала витиеватый путь на аукцион в Санкт-Петербург и обратно в Киев в качестве подарка богатого украинца из Тюмени своей исторической родине. Про этот подарок даже написали в газетах.

Вырученные шесть тысяч долларов я полностью отдал Петру — его соперником на выборах был какой-то бизнесмен с неограниченными финансами. Победил Петр. Когда он после победы заходил к нам ненадолго с бутылкой хорошего коньяка, я заметил, что он укоротил свои усы. Тогда же он рассказал мне о своей недавней встрече с полковником Тараненко. По словам Тараненко, часть песка была перевезена для эксперимента в Крым. В чем была суть этого эксперимента, можно было только догадываться.

Начиналась зима. Мы с Гулей смотрели из окна на медленно летевшие к земле белые хлопья снега. На подоконнике, упершись взглядом в стекло, неподвижным чучелом стоял хамелеон.

— Азра, — произнес я, глядя на него и вспоминая вторую ночь у могилы дервиша, когда мы хоронили майора Науменко.

— Что? — спросила Гуля.

— Азра, добрый ангел смерти… Аман рассказывал мне эту легенду…

— Азра, — задумчиво повторила Гуля. — Так хотела меня назвать мать. Отец был против. Ему нравилось имя Гуля.

Я задумался. Вспомнил те следы на песке.

А Гуля снова говорила, что хочет пойти работать. Я слушал ее, молча кивал.

И думал о том, что лучше бы нам до наступления весны быть нераздельно вместе и днем, и ночью. Выходить иногда на улицу, чтобы послушать хрустящий под ногами снег, и снова возвращаться в уютный дом. Разговаривать по ночам, устав от любви. И мечтать вслух, мечтать о чем угодно.

Меня тревожило предчувствие, что кто-то или что-то прервет спокойствие нашей зимы. Что обстоятельства окажутся сильнее чувств. Что я буду проклинать свое любопытство и при этом платить, платить и платить по выставленным мне жизнью счетам.

Я обнял Гулю, прижал ее к себе. Попытался заставить себя ни о чем не думать, а только смотреть на снег. Безостановочно и не моргая, как хамелеон.

Получилось.

Несколько дней спустя я листал рукопись Гершовича. За окном продолжал падать снег.

Гуля была на кухне — варила казахский суп.

Хамелеончик, облюбовавший подоконник, неподвижно лежал на маленькой подушке, сшитой Гулей специально для него из моей старой фланелевой рубашки.

Мой взгляд задержался на странице с дневниковой записью. Сверху стояла дата: «21 июня 1969 года».

«Ищешь духовное — находишь материальное, — читал я. — Ищешь материальное — находишь или смерть, или ничего. Говорил об этом сегодня с Наумом. Пили кофе в „аквариуме“. Он только посмеивался. У него хорошее настроение — присвоили капитана ГБ. Как-то он теперь будет разрываться между своим старым увлечением философией и новой оперативной реальностью?»