В голове у меня возникла зловещая мысль, которая была мне совершенно не по душе и вызывала огромное беспокойство.

— А что скрывать тебе, Пьерантонио? Ты не говорил бы так о капитане, если бы у тебя самого не возникло с ним каких-то проблем.

— Мне? — Он выглядел удивлённым. Внезапно весь его гнев испарился, и он стал живым воплощением пасхального ягнёнка, но меня ему было не обмануть.

— Да, тебе. И не начинай мне рассказывать, что всё знаешь о Глаузер-Рёйсте, потому что церковь — большая семья, где всё обо всех известно.

— Ну, это тоже верно! Те, кто находится в церкви, занимая определённые посты, знают всё почти обо всём.

— Возможно, — машинально пробормотала я, глядя на маячившие вдалеке затылки Мёрфи Кларка, Кремня и Фарага, — но меня тебе не обмануть. У тебя с капитаном Глаузер-Рёйстом были какие-то проблемы, и ты обо всём расскажешь мне прямо сейчас.

Брат рассмеялся. Проскользнувший между двух облаков тонкий луч светил ему прямо в лицо.

— А почему я должен тебе о чём-то рассказывать, крошка Оттавия? Что может толкнуть меня на исповедание грехов, которые нельзя открывать никому и уж тем более младшей сестре?

Я холодно посмотрела на него, изображая улыбку на лице.

— Потому что, если этого не сделаешь ты, я иду сейчас к Глаузер-Рёйсту, рассказываю всё, что ты мне сказал, и прошу, чтобы на этот вопрос ответил мне он.

— Он этого не сделает, — горделиво отпарировал он. Что и говорить, скромное облачение францисканца совсем ему не шло. — Такой человек, как он, никогда не заговорит о таких вещах.

— Вот как? — Если он пошёл на жёсткую игру, я тоже могла устроить показательное выступление. — Капитан! Эй, капитан!

Кремень и Фараг обернулись. Следом за ними свой огромный живот развернул отец Мёрфи.

— Капитан! Вы могли бы на минуточку подойти?

Пьерантонио побледнел.

— Я всё расскажу, — процедил он сквозь зубы, увидев, что Глаузер-Рёйст возвращается к нам. — Всё расскажу, только скажи, чтоб не подходил!

— Простите, капитан, я ошиблась! Идите дальше, идите! — И я махнула ему рукой, чтобы он шёл к остальным.

Кремень остановился, пристально посмотрел на меня, а потом повернулся и пошёл дальше. Странная группа из шести-семи одетых в чёрное женщин оттеснила нас в сторону и обогнала. На них были длинные одеяния, закутывавшие их от шеи до пят, а на голове — любопытные уборы, нечто вроде крохотной круглой шапочки, надвинутой на лоб, которую придерживал обвязанный вокруг головы платок. Судя по их виду, я решила, что это православные монахини, хотя не смогла догадаться, к какой церкви они принадлежат. Любопытно, что почти тут же нас обогнала другая похожая группка, но без шапочек и с длинными жёлтыми восковыми свечами в руках.

— Крошка Оттавия, ты становишься очень упрямой!

— Говори.

Пьерантонио довольно долго задумчиво молчал, но наконец глубоко вдохнул и начал:

— Помнишь, что там, дома, я рассказывал тебе о проблемах со Святым Престолом?

— Да, помню.

— Я рассказывал тебе о школах, больницах, домах престарелых, археологических раскопках, странноприимных домах для паломников, библейских исследованиях, восстановлении католического богослужения на Святой Земле…

— Да, да, ещё ты говорил мне о приказе Папы вернуть трапезную, где проходила Тайная Вечеря, и о том, что он не предоставил тебе никаких необходимых средств.

— Вот именно. Всё дело в этом.

— Что ты сделал, Пьерантонио? — расстроенно спросила его я. Крестный Путь вдруг стал для меня настоящим путём страдания.

— Ну… — замялся он. — Мне пришлось продать кое-какие вещи.

— Какие вещи?

— Некоторые из тех, что мы находили во время раскопок.

— О Господи, Пьерантонио!

— Знаю, знаю, — печально согласился он. — Если тебя это утешит, я продавал их самому Ватикану через одно подставное лицо.

— Что ты говоришь?

— Среди князей церкви есть большие коллекционеры предметов искусства. Незадолго до того, как Глаузер-Рёйст вмешался в это дело, работавший на меня в Риме адвокат продал одному прелату, которого ты лично знаешь, потому что он долго работал в тайном архиве, старинную мозаику VIII века, найденную при раскопках в Бану Гассане. Тот заплатил почти три миллиона долларов. По-моему, сейчас он выставляет её в своей гостиной.

— Боже мой! — простонала я. Я была в отчаянии.

— Знаешь, сколько хорошего мы сделали со всеми этими деньгами, крошка Оттавия? — Похоже, мой брат совсем не чувствовал себя виноватым. — Мы основали новые больницы, накормили множество людей, создали новые дома престарелых и школы для детей. Что плохого я сделал?

— Пьерантонио, ты спекулировал произведениями искусства!

— Но я же продавал их им же! Ничто из того, что я продал, не ушло в руки, на которых бы не лежало благословение священного сана, и все заработанные мною деньги пошли на самые срочные нужды бедняков Святой Земли. У некоторых из этих князей церкви огромные деньги, а тут нам не хватает самого элементарного… — Он прерывисто задышал, и я снова увидела блеск ненависти у него в глазах. — Пока в один прекрасный день в мой кабинет не явился твой друг Глаузер-Рёйст, о котором я уже был наслышан. Оказывается, он навёл справки и разузнал о моих занятиях. Он запретил мне продолжать продавать находки под угрозой скандала, который опорочил бы моё имя и имя моего ордена. «У меня есть средства, чтобы завтра ваше лицо появилось на первой странице крупнейших мировых газет», — невозмутимо заявил мне он. Я говорил ему про больницы, про дома престарелых, об открытых столовых, школах… Ему было абсолютно плевать. А теперь мы задыхаемся от долгов, и я не знаю, как выйти из этой ситуации.

Что говорил мне Фараг в катакомбах Святой Лючии? «Даже если правда причиняет боль, она всегда лучше лжи». Теперь я задумывалась о том, что лучше: причинившая вред доброта моего брата или несправедливость. А может, я сомневаюсь потому, что речь идёт о моём брате, и я отчаянно ищу способ его оправдать? Или дело в том, что жизнь сложена не из белых и чёрных блоков, а представляет собой многоцветную мозаику с бесконечным числом комбинаций? Разве жизнь не является смесью двусмысленностей и взаимозаменяемых оттенков, которые мы пытаемся зажать в абсурдные рамки норм и догм?

К тому времени, как я дошла до такого философствования, наша маленькая группа, завернув за угол, вдруг оказалась на площади базилики Гроба Господня. Я восторженно застыла на месте. Передо мной находилось место, где был распят Иисус. Я почувствовала, как к глазам подкатывают слёзы и рвутся наружу растроганные чувства.

Базилика, построенная по приказу святой Елены в том месте, где, как она полагала, был найден Истинный Крест Христов, являла собой поразительное зрелище: прямые углы, прочный тысячелетний камень, большие зарешёченные окна, квадратные башенки с черепичными кровлями… а на площади толпились люди всех рас и сословий. Вокруг узких деревянных крестов грудились группы туристов, на разных языках поющих религиозные гимны, которые, смешиваясь в резонаторе площади, напоминали нескладный гул. Здесь же, в портике, стояли и обогнавшие нас по дороге православные монахини, повернувшись спиной к другим монахиням, католическим, в светлых облачениях с короткими юбками. У многих женщин на шеях, подобно бусам, висели красивые чётки, а другие перебирали их в такт молитве, стоя на коленях на твёрдом каменном полу. Тут также было много католических священников и монахов из самых разных орденов, и виднелось множество длинных густых бород, типичных для православных монахов, которые к тому же носили цилиндрические головные уборы разных видов: гладкие, украшенные обшивками, кружевами, похожие на козырёк крыши и даже с длинными покрывалами, ниспадающими по спине до пояса. Над всем этим человеческим хаосом летало множество белых голубей, казалось, не обращавших на людишек никакого внимания и планировавших с одного окна на другое в поисках лучшего вида на это зрелище.