в те дни. Посочувствовать, что потом все стало только хуже. Прошло пять, шесть, семь недель после смерти шахтера, и Сара выздоравливала телом, но душа ее болела все больше. Госпожа, любившая Сару, как сестру, мало-помалу заметила в ее лице нечто такое, что не похоже было на страдание, на испуг или горе, нечто такое, что глаз видит, но язык не может выразить. Какое-то время наблюдала она за ней и размышляла, а потом озарила ее идея, заставившая тут же пойти в комнату Сары. Она схватила Сару за обе руки, прежде, чем та успела отвернуться, осмотрела ее с ног до головы и произнесла: «Сара, у тебя на уме есть что-то, кроме печали об умершем. Сара! Я для тебя скорее друг, чем госпожа. Как друг, я прошу тебя – скажи мне всю правду». Ни одного слова не сказала моя племянница в ответ. Сара попыталась вырваться, но хозяйка еще крепче сжала ее руки и продолжила: «Я знаю, что ты была обручена с Полвелом. Я знаю, что он был хорошим и честным человеком. Я знаю, что в последний раз он ушел отсюда, чтоб огласить ваш брак в церкви… У тебя могут быть секреты от всех, Сара, но не от меня. Скажи мне сейчас же всю правду. Неужели ты…» Прежде чем она успела договорить, Сара упала на колени и стала умолять, чтобы ее отпустили, кричать, что она спрячется и умрет, сделает так, чтобы о ней больше ничего не слышали. Это был весь ответ. И тогда его было достаточно, и сейчас.

Дядя Джозеф тяжело вздохнул и на некоторое время замолчал. Молодые не решались нарушить тишину, наступившую после его последних слов. Слышно было только легкое дыхание ребенка, спавшего на руках у матери.

– Это был весь ответ, – повторил старик, – и хозяйка, выслушав его, некоторое время не говорила ни слова, но пристально глядела в лицо Сары и становилась бледнее и бледнее, пока внезапно яркий румянец не залил ее щеки. «Нет, – прошептала она, – я всегда буду твоим другом. Оставайся в этом доме, поступай, как хочешь или как я тебе посоветую, а остальное предоставь мне». После этих слов она стала ходить кругами по комнате, все быстрее и быстрее, пока не стала задыхаться. Тогда она сердито позвонила в колокольчик и громко крикнула, приоткрыв дверь: «Лошадей! – Затем повернулась к Саре: – Подай мне платье для верховой езды. И не грусти! Клянусь жизнью и честью, я спасу тебя. А теперь – платье! Мне нужно на свежий воздух». Она вышла на улицу, вскочила на лошадь и пустила ее в галоп, пока та не начала задыхаться, а сопровождавший ее конюх не стал задаваться вопросом, не сошла ли госпожа с ума. Вернувшись домой, она не чувствовала усталости. Целый вечер она все ходила по комнате и время от времени играла на фортепиано что-то громкое и нестройное. И ночью она не могла успокоиться. Дважды или трижды за ночь она напугала Сару, заходя проверить, как у нее дела, и постоянно повторяя одни и те же слова: «Поступай, как хочешь или же как я тебе посоветую, и тогда остальное предоставь мне». Проснулась госпожа поздно, бледная и очень тихая, и сказала Саре: «Ни слова больше, ни слова до тех пор, пока не настанет время, когда ты будешь бояться любого чужого взгляда. Тогда я снова об этом заговорю. А до того пусть все идет между нами так, как шло до вчерашнего дня, когда я задала вопрос, и когда ты сказала правду».

Прошло два или три месяца и однажды утром хозяйка попросила подать экипаж и в одиночку уехала в Труро. Вечером она вернулась с двумя большими плоскими корзинами. На крышке одной из них карточка с буквами «С.Л.», на другой: «Р.Т.». Корзины отнесли в комнату госпожи, и она позвала Сару и сказала ей: «Открой корзину с надписью “С.Л.”, ведь это начальные буквы твоего имени, и то, что в ней, принадлежит тебе». Внутри оказалась коробка с великолепной шляпкой из черного кружева, тонкая темная шаль, отрез черного шелка на платье и исподнее самого лучшего качества. «Сшей платье по своему вкусу, – сказала хозяйка. – Ты настолько ниже и стройнее меня, что сшить новое проще, чем перешивать мои платья под тебя». «Но к чему все это?» – спросила Сара в удивлении. «Ты не должна меня спрашивать, – ответила госпожа. – Помни, что я говорила: предоставь мне все устроить». На следующий день госпожа послала за доктором, сообщив, что чувствует себя странно и думает, что все дело в сыром воздухе Корнуолла. Доктор приходил несколько раз, но жалоба всегда была одинаковая. Все это время Сара занималась своим гардеробом. Когда она закончила, хозяйка сказала ей открыть вторую корзинку. Внутри оказалась коробка с простой черной соломенной шляпкой, грубая темная шаль, платье из плотной черной материи, и качественное, но простое исподнее. «Подгони все это на меня, – сказала ей хозяйка. – И не задавай вопросов! Ты всегда слушала мои указания, слушай и сейчас, иначе все пропало!» Когда Сара закончила с шитьем, миссис Тревертон примерила наряд и рассмеялась, глядя в зеркало: «А ведь из меня вышла симпатичная пышногрудая служанка! Да и то сказать: я так часто играла эту роль на сцене!» Она переоделась в свою одежду и попросила упаковать все новые вещи в два чемодана. «Доктор велел мне уехать из влажного климата Корнуолла туда, где воздух свежий, сухой и бодрящий», – сказала она и снова громко рассмеялась. В это время Сара начала укладывать вещи и, убирая со стола разные безделушки, нашла брошку с портретом капитана. Заметив это, госпожа страшно побледнела, задрожала, схватила брошку и поспешно заперла ее в стол. «Это я оставлю здесь», – сказала она и быстро вышла из комнаты. Теперь, конечно, вы догадываетесь, что задумала сделать миссис Тревертон?

С этим вопросом дядя Джозеф обратился сначала к Розамонде, потом к Леонарду. Оба они ответили утвердительно и попросили его продолжить рассказ.

– Вы догадываетесь? – повторил он. – Ну а Сара в то время ничего не понимала. Из-за страданий, выпавших на ее долю, из-за странного поведения и странных слов хозяйки, все мысли в ее голове запутались. Хотя она и сделала все, что ей приказали. И в один день женщины вдвоем уехали из Портдженнской Башни. Ни одного слова не произнесла госпожа, пока в конце первого дня они не добрались до гостиницы. Тогда, наконец, она заговорила. «Завтра, Сара, ты наденешь хорошее белье и хорошее платье, но останешься в простой шляпке и простой шали до тех пор, пока мы опять не сядем