Алябьево находится в сорока километрах отМосквы, и, когда я говорю, что дача принадлежит нам с Михаилом, это немного нетак. Крепкий двухэтажный дом из отличного огнеупорного кирпича был, таксказать, моим приданым.

В начале шестидесятых годов на моих родителейнеожиданно обвалилась огромная сумма, целое состояние по тем небогатымсоветским временам. Отец получил большую премию за какое-то открытие. Я плохоразбираюсь в математике и, честно говоря, слабо представляю, чем занималсяпапа. Мамочка говорила о его работе сухо, сообщая посторонним лишь общуюинформацию.

– Андрей заведует отделом в НИИ, –ловко уходила от прямого ответа на вопрос мамуля, – он доктор наук ипрофессор.

Только сейчас я догадалась, что скорей всегопапочка работал на военно-промышленный комплекс и был связан с ракетостроением.В детстве я страшно боялась странного слова «полигон».

– Меня ждет полигон, – говорилпапа, – надеюсь, ничего не произойдет и я вернусь через неделю.

Мамочка после этих слов вздыхала, крестилаотца, а потом провожала до машины. Папуля, правда, всегда возвращался. Иногдавеселый, пахнущий коньяком, с парой таких же возбужденных приятелей. В гостинойнакрывали большой стол, мамочка садилась за пианино, домработница Валя носиласькак угорелая по коридорам, подавая всевозможные закуски. Иногда папа быстрымшагом входил в детскую, быстро целовал меня в щеку, кололся ужасно небритымищеками и бормотал:

– Спишь, Рыжик? Давай просыпайся.

Он вытаскивал меня из-под одеяла, тащилполусонную в гостиную, полную веселых, слегка хмельных людей. Мамочка, всегдатрепетно соблюдавшая режим, не протестовала, а только смеялась. Папа ставилменя на табуретку и оповещал:

– Прошу любить и жаловать, Ефросинья,наследница. Ну, Рыжик, прочитай нам стихотворение.

Щурясь от яркого света и поддергиваясползающие пижамные штанишки, я покорно заводила:

– У лукоморья дуб зеленый…

Получив свою долю оваций и пригоршнюшоколадных конфет, я, горя от возбуждения, неслась в детскую. Мне было хорошоизвестно, что там, у кроватки, сейчас лежит подарок. Ожидания всегдаоправдывались. Сюрприз находился у изголовья. Один раз – блестящая цигейковаяшубка с капором и муфтой, в другой – прехорошенькая плюшевая собачка, в третий– кукольный домик с мебелью, занавесочками, посудой на кухне и даже крохотнымночным горшочком под розовой кроваткой…

– Слава богу, – говорила мамапотом, – полигон отпустил.

Но бывали другие дни. Утром, уходя в школу, янаходила отца чернее тучи на кухне возле пепельницы, полной окурков. Он даже нездоровался со мной и мог довольно грубо сказать:

– Ну чего уставилась, иди в школу!

Мамочка, вздыхая, застегивала на мне пальтишкои бормотала:

– Не обижайся, доченька, это все полигон…

Иногда таинственный полигон снился мне в видеогромного бородатого грязного мужика, бегущего за отцом. Бедный папочка изовсех сил пытался увильнуть от чудища.

Но оно, размахивая ножом, неслось за ним.

Последний раз слова о нашем враге я услышалана папиных похоронах. Шел 1979 год, мне стукнуло восемнадцать, но, будучиневероятно инфантильной, я так и не задумывалась: а где же зарабатывал пападеньги на нашу безбедную жизнь?

Хоронили отца на Новодевичьем кладбище. Возлеглубокой могилы выстроились солдаты, готовые отдать прощальный салют. Стоялажуткая жара, такого невероятно знойного августа Москва до сих пор не знала.Гроб с телом папы установили на специальном гранитном постаменте. Нас смамочкой посадили рядом, на жестких стульях. Начались речи. «Безвременноушедший», «светило науки», «генерал от математики»… Слова лились и лились, неимея уже никакого значения… Мамочка изредка глубоко вздыхала, судорожно шепча:«Полигон… Его убил полигон». Потом вдруг она вытянула руку и, указывая на гроб,дико закричала:

– Стойте, он жив, жив! Смотрите – плачет!

Последнее, что увидела я, перед тем какгрохнуться в глубокий обморок, были крупные слезы, вытекающие из-под плотносклеенных век того, что еще недавно было моим отцом.

Позже, уже в больнице, милый доктор, взяв теплоймягкой «хирургической» рукой мою ледяную ладошку, пояснил:

– Вы испытали настоящий шок…

– Он плакал, – пробормоталая. – Он жив?

– Нет, конечно, – ответилдоктор, – просто тело подвергалось заморозке, а она на жаре сталаотходить.

Но в начале шестидесятых, когда на родителейупали деньги, никто из них не думал о скорой смерти. На семейном совете решиликупить дачу, чтобы было куда вывозить ребенка, то есть меня, на лето. Повезлоим тогда ужасно. В Алябьеве как раз продавался отличный каменный дом. Место насустраивало со всех точек зрения. Во-первых, близко от Москвы, во-вторых,участок огромный, чуть ли не с полгектара, засаженный вековыми елями, соснами идубами, в-третьих, наша будущая дача стояла самой последней в поселке смалопоэтичным названием «Буран-4». Дачный конгломерат принадлежал Генштабу, авоенные не слишком горазды на выдумки. Через реку со смешным именем Моглушарасполагались владения Союза художников, они назывались куда более приятно –«Земляничная поляна». Но, честно говоря, кроме щита с буквами, у художниковбольше не было ничего хорошего. Дощатые конурки на шести сотках, у военных жевздымались самые настоящие крепости, а наша смотрела лицом на лес. Мы моглибегать целый день голыми по участку или стрелять друг в друга из автомата, никтоиз ближайших соседей даже бы не вздрогнул. И не только потому, что вмешиватьсяв дело чужой семьи считалось в том кругу неприличным. Нет, просто никто быничего не услышал. До ближайшей дачи было десять минут ходу через довольногустой лесок. Сейчас родители, может быть, и испугались бы жить в такойизоляции, но тогда, в 1963 году, времена стояли почти идиллические, и мамочкапорой забывала закрыть входную дверь. Впрочем, один казус как-то произошел.Белой июньской ночью к нам на участок забрела группка довольно пьяных людей,жгли костер и орали песни. Наутро, протрезвев, пришли с извинениями, оказалисьхудожниками, перепутавшими под воздействием зеленого змия берега реки. Напамять об этом происшествии у нас осталась чудная картина – сирень в хрустальнойвазе, подаренная одним из дебоширов.