я, что он остроумный человек и обладает тем, что немцы называют «Schlagfertigkeit», буквально — готовностью отразить удар, находчивостью.

А у французов есть термин, так сказать, обратный, про запоздалое остроумие. Руссо, уходя, кажется, от Гримма, своего большого друга, уже на лестнице придумал, что надо было ответить на какую-то остроту. С тех пор запоздалая находчивость во Франции называется «l’esprit de l’escalier», «лестничное остроумие», словом, то, что у нас называется «задним умом крепок».

Но готовность отразить удар вовсе не означает готовности грубо ответить; можно и не обидно высмеять, а можно отразить удар и… молча.

В 1913 году к нам приехал на гастроли самый популярный кинокомик тех лет Макс Линдер. В Одессе он выступал в оперном театре. До его появления показывали картину о том, как он едет в поезде, приезжает на вокзал, выходит из экипажа и хочет войти в театр, как ему не удается протискаться через толпу, штурмующую входные двери, как он взбирается на крышу театра, и… в этот момент Макс, живой Макс Линдер спускался по веревке с колосников на сцену. Прием был оглушительный.

Вечером после спектакля мы принимали его в литературно-артистическом клубе. Мне, тогда еще начинающему конферансье, поручили приветствовать его: я знал французский язык. После этого он обещал показать несколько сценок, но попросил меня не уходить, а прослушать и перевести стихотворение, которое он для начала прочитает. В первой строфе я не понял ни слова… Вторая строфа — опять ничего… После третьей я понял — он читал так, как мы в детстве читали «Стрекозу и муравья», переставляя слоги: стрековья и муразей! И я улизнул за кулисы. Закончив, он повернулся с ехидной улыбкой в мою сторону и сказал: «Traduisez s’il vous plaît» («Переведите, пожалуйста!»). Но меня не было: я стоял у противоположной кулисы и так же ехидно улыбался! Макс Линдер подошел ко мне, взял под руку и, смеясь, повел на середину сцены. В дальнейшем вечер «протекал в откровенной и дружеской обстановке». Удар был отражен молча.

Михаил Наумович Гаркави считал меня своим учителем на поприще конферанса. В чем же состояло его ученичество и мое учительство? Студийной работы я с ним не вел: когда мы встретились, Гаркави был уже хорошим характерным актером, прошел школу МХАТ и начинал понемногу конферировать.

В 1925 году мы поехали группой на гастроли в Ростов и Минеральные Воды. Конферировал я, Гаркави мне помогал. Как помогал? Теперь это было бы очень просто: кто-нибудь написал бы для нас остроты, репризы, интермедии, я играл бы их, а он подыгрывал. Но, во-первых, подыгрывать неинтересно, а во-вторых, тогда для конферансье никто ничего не писал и не придумывал, да и сам конферансье почти ничего заранее не готовил. А было у нас с ним так: перед каким-нибудь номером Миша просил меня: «Алексей Григорьевич, дайте я сейчас поговорю». Он шел на просцениум, а я стоял за занавесом наготове: если Миша зарапортуется или обидит кого-нибудь, я тут как тут и перевожу разговор в другое русло. Ведь я хозяин концерта и отвечаю за ошибки молодого Гаркави.

Михаил Наумович и позже любил вызывать зрителя на разговор, экспромтом отвечать на вопросы, на записки, и делал он это всегда весело, занимательно, изредка не очень остроумно, но всегда «с пылу с жару»: отвечал моментально. Но тогда, в 1925 году, он делал это неправильно.

Я всегда считал, что если кто-либо из публики заденет вас грубо, пошло, оскорбительно, бейте его безжалостно, издевайтесь над ним — зрители будут на вашей стороне. Гаркави же в те времена нарочно вызывал кого-нибудь из зрителей на разговор, незаметно наводил на нужную ему реплику и бил заранее приготовленной злой шуткой, стараясь повеселить зал издевкой над неповинным зрителем. Я категорически запретил ему это: «Человек пришел получить в театре удовольствие, и он не враг вам, а друг, а вы его ни за что ни про что срамите перед всем залом. Нельзя так!»

И Гаркави, умный, талантливый человек, согласился со мной. Но… на утро мы поехали со спектаклем в Пятигорск. Представьте себе переполненный вагон, многие стоят. Актерики наши играют в игру. Задают друг другу загадки, скажем, так: что такое — начинается на Щ, кончается на К, пять букв, сукин сын? Оказывается — щенок, и весь вагон смеется! Когда очередь загадывать дошла до Гаркави, он привстал, и какой-то пьяноватый человек плюхнулся на его место. И, хотя все кругом протестовали, он не уходил и уже начал грубить.

Тогда Миша громко сказал: «Игра продолжается! Что такое — начинается на Х, кончается на М, встречается иногда в вагонах?» Тотчас кто-то, самый сообразительный, закричал: «Хам!» «Правильно, хам», — сказал Гаркави и в упор посмотрел на обидчика. Весь вагон долго хохотал, а Миша победоносно взглянул на меня.

Я в душе радовался его находчивости и остроумию, но из пе-да-го-ги-ческих соображений укоризненно покачал головой.

Надо бы вспомнить о моей педагогической работе, но она так разбросана, что и рассказать трудно… А любил я и люблю эту работу, может быть, больше других.

Есть у меня фотокарточки с надписями: «Дорогому учителю». Когда же они у меня учились? И учились ли?

Николай Печковский, общепризнанный чудесный певец-актер. Этот учился. Если в 1963 году он написал «Дорогому другу, учителю», то «друг» относится ко всей его жизни, а «учитель» — к 1918—1921 годам, когда я учил его ходить по сцене, слушать партнера, понимать, что поешь, передавать слушающему не только ноты композитора, но и его мысли и чувства. Да, это ученик.

А многие дарили мне карточки с надписью «Дорогому учителю и другу» после нашей совместной работы над спектаклем. Именно не после учения, а после работы. Ведь если режиссер не очень подчинял себе актера и тот не чувствовал назойливой опеки, но осознавал, что во время работы приобрел новое в понимании пьесы, роли, фразы, — тогда ему, этому актеру, хотелось поблагодарить режиссера не только пожатием руки. Но как? Букет? — глупо. Письмо? — бессмысленно: ведь они рядом! И тогда он писал на карточке: «Дорогому учителю». И не торжественно подносил, а… отдавал при случае.

Регина Лазарева, умная певица-актриса. Мы с ней много работали в Московском театре оперетты в годах 20-х, 30-х, в последний раз в 1941-м, а в 1962-м, на моем юбилее, она подарила мне свой портрет в роли гувернантки-королевы, конечно, с этим самым «другу-учителю». На мой недоуменный вопрос — почему учителю? — она напомнила мне: «В первые дни войны мы репетировали пьесу «Ночь в июне», я играла барышню-мещанку. Она сидела в саду под деревом и развязно рассуждала о творчестве Маяковского.