И снова пришла весна (gioventu dell’ anno[19]) и принесла с собой все те контрасты, которые только могла добавить к тяжелым чувствам, овладевшим душой Джемаймы. Маленькие крылатые создания заполняли воздух радостным жужжанием. Избавившись от холода и пронизывающего ветра, радостно и быстро повсюду появлялась зелень. Ясени в саду дома Брэдшоу покрылись листьями в середине мая, который в этом году больше походил на лето, чем иной июнь.

Ясная погода словно смеялась над Джемаймой, а необыкновенная жара подавляла ее физические силы. Джемайма чувствовала слабость, вялость и сильно огорчалась тем, что никто не замечает ее нездоровья. Ей казалось, что отец, мать, все домочадцы заняты лишь своими делами и не замечают того, что жизнь ее вянет на глазах. Впрочем, Джемайма даже радовалась этому. Но на самом деле ее слабость не оставалась незамеченной. Миссис Брэдшоу часто с беспокойством указывала мужу, что Джемайма, кажется, нездорова. Он утверждал обратное, но, как мать, она не могла с ним согласиться в отличие от всех других случаев. Каждое утро, еще не встав с постели, миссис Брэдшоу обдумывала, как бы ей уговорить Джемайму поесть, заказав к обеду что-нибудь из ее любимых лакомств. Она всячески хитрила, чтобы угодить своей любимице, но склонность Джемаймы к внезапным проявлениям раздражительности так пугала миссис Брэдшоу, что она боялась откровенно заговорить с дочерью о ее здоровье.

Руфь тоже замечала, что Джемайма плохо выглядит. Она не понимала, чем заслужила неприязнь своей прежней подруги, но было совершенно ясно, что мисс Брэдшоу больше к ней не расположена. Руфь и не подозревала, что это чувство усилилось в Джемайме почти до отвращения, хотя они редко виделись вне классных занятий, да и то на минуту-другую. Осознание этой неприязни отравляло Руфи жизнь. Джемайма когда-то нежно любила ее, и сама Руфь до сих пор продолжала любить Джемайму, хотя стала бояться ее, как мы боимся всякого, чье лицо омрачается при нашем приближении, кто бросает на нас неприязненные взгляды и чье присутствие мы почти мистически ощущаем даже тогда, когда не смотрим на него. Причина нелюбви такого человека может оставаться скрытой от нас, но каждое наше слово или поступок только подогревает эту нелюбовь. Мне кажется, такая неприязнь обычно вызывается ревностью, отчего тот, кто ее выражает, гораздо более несчастен, чем тот, к кому обращено это чувство. Однако неприязнь Джемаймы очень сильно огорчала Руфь.

Руфи вдруг стало казаться — и она сразу же постаралась отогнать это подозрение, — что в нее влюблен мистер Фарквар. Руфь ужасно тяготилась этим и упрекала себя уже за то, что допускает саму возможность подобного. Руфь пыталась заглушить, искоренить эту мысль, но она снова возникала, принося ей огорчение.

Хуже всего было то, что мистер Фарквар сумел завоевать сердце Леонарда. Мальчик постоянно льнул к нему, а в отсутствие мистера Фарквара спрашивал о нем. К счастью, джентльмену предстояла деловая поездка на несколько недель на материк, и в течение этого времени, как надеялась Руфь, фантазии мальчика, вероятно, пройдут сами собой. Если же любовь окажется настоящей, то требовалось найти средство остановить усиление привязанности, сохранив при этом его дружбу с Фаркваром.

Вряд ли мистер Фарквар был бы польщен, если бы узнал, отправляясь в путь в субботу после обеда, насколько его отъезд способствовал душевному спокойствию Руфи. День выдался великолепный. Небо приобрело тот насыщенно-синий цвет, когда думаешь, что можно смотреть сквозь него вечно, но так и не увидеть бесконечного черного пространства, которое, как полагают, лежит за ним. По временам легкое, почти прозрачное облачко медленно проплывало по бескрайнему куполу, но ни малейшего дуновения ветерка не было заметно в неподвижных, даже не дрожащих листьях деревьев. Руфь сидела за работой в тени старой садовой ограды. Неподалеку расположились мисс Бенсон и Салли: первая штопала чулки у окна в гостиной, а вторая возилась в кухне. С ними обеими можно было поговорить, поскольку в такую погоду двери и окна распахивали настежь. Однако никто не стремился постоянно поддерживать разговор, и в паузах Руфь мурлыкала задумчивую песенку, которую давным-давно так же тихо напевала ее мать. Иногда Руфь замолкала, чтобы взглянуть на Леонарда, энергично копающего грядку, чтобы посадить там подаренный ему сельдерей. Руфь радовалась, видя, как ловко всаживал он большую лопату в бурую почву. Лицо его горело, кудри были мокры от пота. Но при этом она все-таки вздохнула при мысли, что прошли те дни, когда он нуждался только в ней и в том, что она умеет делать. Теперь он получал удовольствие от самостоятельных поступков. В прошлом году, не далее как четырнадцать месяцев назад, он с восхищением следил за тем, как она плетет для него венок из маргариток. А на этой неделе, когда она, выбрав свободный час, решила сшить что-нибудь для своего мальчика (а вся его одежда была сшита ею, она чувствовала чуть ли не ревность к другим портнихам), он подошел к ней с задумчивым видом и спросил, когда же он начнет носить одежду, выполненную мужчиной? Уже начиная со среды, когда Руфь по просьбе миссис Брэдшоу сопровождала Мери и Лизу на примерку к новой эклстонской портнихе, Руфь предвкушала, как в субботу после обеда займется шитьем новых летних штанишек для Леонарда. И вот теперь он задал свой вопрос, который мигом уничтожил всю радость от такого занятия. Но все-таки это был знак того, что она ведет тихую и мирную жизнь и всегда имеет досуг, чтобы обдумать положение вещей. Руфь часто забывалась, тихонько напевая свою песенку или слушая вечером, как заливается дрозд: он обращал свои трели к терпеливой подруге, сидящей ниже его на ветке остролиста.

Отдаленный шум повозок, проезжавших по оживленным улицам (это был базарный день), не только оттенял более близкие и более приятные звуки, но и придавал по контрасту мирное звучание шороху далекого от городской суеты сада.

Однако, помимо физического шума и суматохи, было еще внутреннее напряжение и смятение.

В этот же день Джемайма беспокойно бродила по дому Брэдшоу, и мать попросила ее съездить к миссис Пирсон, новой портнихе, чтобы дать указания, как шить платья для ее сестры. Джемайма согласилась, чтобы не спорить, хотя предпочла бы остаться дома. Миссис Брэдшоу, как я сказала, с некоторого времени убедилась в том, что с ее дочерью неладно, и, желая сделать все возможное для ее успокоения, придумала это поручение с целью рассеять меланхолию Джемаймы.

— Милая Мими, — сказала ей мать, — когда будешь у миссис Пирсон, выбери себе новую шляпку. У нее есть очень хорошенькие, а твоя старая совсем износилась.

— Меня она устраивает, мама, — нехотя ответила Джемайма. — Мне не нужно новой шляпки.

— Но мне этого хотелось бы, моя милая. Я хочу, чтобы моя девочка выглядела симпатичной.

Миссис Брэдшоу сказала это с такой неподдельной нежностью, что сердце Джемаймы было тронуто. Она подошла к матери и поцеловала ее с таким чувством, какого никому не выказывала уже очень давно. Ответом был не менее горячий поцелуй.

— Ты ведь любишь меня, мама? — спросила Джемайма.

— Все мы любим тебя, душа моя, поверь мне. Если тебе что-нибудь нужно, если ты чего-нибудь хочешь, только скажи мне. Ты знаешь, я все могу выпросить для тебя у отца, имей только терпение. Будь же счастлива и спокойна, дружок.