Она осторожно ступила за порог — и обомлела: маленькая ротонда со множеством дверей или ниш, занавешенных пестроткаными циновками, была убрана с фантастической роскошью. Даже голова закружилась. Ну что же, наконец-то ее сказка начала расцвечиваться достойными ее красками! Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы отметить на полу настоящий и совсем не потертый ковер, множество расшитых кожаных подушек, разбросанных по нему, из которых легко было бы соорудить комфортабельное ложе (гм, двуспальное…). На золоченых цепочках с потолка свисал не то щит, не то поднос, весь уставленный узкогорлыми кувшинами, чернеными чашами и чеканными сосудами — все заботливо прикрытое или даже запечатанное; в отличие от ковра вся эта утварь имела вид бережно сохраненной древности. К сожалению, все это были предметы роскоши давно ушедших веков, но — ни одного амулета. Только откуда такие раритеты?

Неужели непонятно? Это подношения.

А, остатки былых сокровищ, принесенных из Староземья. Только кому они предназначались — маггирам, Нетопырю или Горону? Ведь совершенно очевидно, что здесь он бывает регулярно.

Под самым потолком трепыхнулся крошечный язычок едва приметного светильника. Пожалуй, это сокрытое от посторонних глаз временное пристанище больше подошло бы самому Властителю Тьмы, нежели аскетическому страннику…

Не раздумывай — пользуйся. А может, приляжешь, отдохнешь, вкусишь заповедных плодов, взращенных чудодейством маггиров?..

Не вкушу. От одной мысли тошнит. И маггиры тут ни при чем — это все наваждение здешних дурманных запахов, не выпускающих ее из липких лапок щемящей истомы. Скорее на вершину, продутую свежими ветрами, где в потайной норке ее оружие, запасной плащ…

И правда: тут, на мшистой ложбинке возле самого пика неприступной горы, так и тянет залечь и отдышаться; солнышко уже припекает, хотя едва-едва вылезло из горной расщелины, как свежевылупившийся цыпленок из скорлупы. Желтое, торопливо разогревающее поостывшие за ночь верхушки гор, оно скоро станет нестерпимым. Но только не для нее.

Потому что здесь ее через миг не будет. На целые бесконечно долгие сутки.

Последний перелет через ничто , и вот она уже на восточном мысу Игуаны, куда никогда не осмеливаются заглядывать ее дружинники, знающие, что это ее излюбленное место купания. О, древние боги, до чего же голова кружится — а ведь здесь нет никаких запахов. Только нежный дух лиловатых водорослей, обнажившихся во время вечернего отлива. Еще раз застирать платье, а то ведь завтра — первый официальный визит к сильным мира того. Плывет все перед глазами… Может, все-таки запах? Ведь этой тканью, напитанной морской влагой, Горон обтирал лицо. Горон… Она взмахнула руками, теряя равновесие, поскользнулась на мокром камне и плюхнулась в неглубокую воду… Но наваждение дурноты этой водой ничуть не смыло.

Да что же это за напасть такая, неслышимый мой?

Молчит. На собственной земле ему почему-то непременно нужно потерять дар речи. Вероятно потому, что здесь нет места даже такому примитивному волшебству, как шелест внутреннего нашептывания… Здесь такое дремучее царство реальности, что дикой ересью кажется одно воспоминание о том, как этого платья касались губы постороннего мужчины.

Но тогда откуда это тягостное, захлестнувшее все ее тело ощущение, граничащее с болью, будто внутри угнездилась мучительно изнывающая пустота, унизительно и неодолимо требующая наполнения? С каждым мигом оно становилось все нетерпеливее, оно рвалось наружу нечленораздельным, первобытным криком — так пещерный дикарь, еще не обретший дар речи, оплакивает погибшую подругу, так осиротелая волчица подлунным воем призывает того, кто не вернулся с охоты в пустое логово…

Я, мона Сэниа, ненаследная принцесса Джаспера, приказываю себе — сбрось эти чары!!!

Она встряхнула шелковистый ком начисто отстиранного одеяния, и лиловые капли, словно вобравшие в себя все фиалковые тени гаснущего заката, звонкой россыпью растревожили поверхность притихшего моря. Все. С Невестой на сегодня покончено. У нее еще хватает власти над собой, чтобы оборвать наваждение, которое (только сейчас она поняла это совершенно точно) возникло, как эхо, в ответ на вопль, долетевший до подземелья вяльев — ну конечно, такой смертной тоской мог звенеть только крик нилады, неприкаянной изгнанницы Лунного Нетопыря.

И не старина Горон, бессменный ее поводырь, был повинен в ее смятении — проклятие Нетопыревых губ, разбудивших в ней неистовое, звериное стремление подчиниться неизбежному властелину. Такого она не испытывала еще ни разу в жизни. Ну, чародейной власти над собой она не потерпит. С этим-то ее воля справится…

Уже справилась.

Только вот ежевечерняя торопливость оставила за пределами сознания еще одну, вроде бы примелькавшуюся кроху памяти: ей, несущей в своей крови хоть каплю живой воды, вся магия Вселенной была не страшна. Так что в заклятии ледяного поцелуя не было никакой ворожбы. И для простых смертных (как шепнул бы неслышимый голос) такое судьбой отмеряется. Дело житейское.

Так что в конский загон она влетела уже легкая и чистая, властная над собою и над всей Игуаной. И сомнениями не обремененная. Пожалуй, в первый раз почему-то пожалела о том, что оставила в замковых конюшнях на Равнине Паладинов свою серебряную кобылку с аметистовой гривой… Ничего, завтра же ее любимица будет здесь. А сейчас — любой конь, хотя бы вот этот чалый; припасть к гриве и мчаться по просеке, высыхая на скаку.

Вот только надо будет вовремя от него избавиться, отослав на материк, чтобы никому не бросилось в глаза, что он недостаточно взмылен для той продолжительной скачки, которой она собиралась объяснить свое столь долгое отсутствие.

Не получилось. Деревья, уже погруженные в сумрак, провожали косыми взглядами неистовый галоп ее чалого, сдвигаясь теснее и затеняя просеку; конь взвился на дыбы и остановился прежде, чем она сама успела его осадить.

Они сидели возле самого перекрестка, все вместе тесной кучкой — Юрг в обнимку с детишками, идолоподобная Паянна, вальяжно раскинувшийся на траве Эрромиорг и почти неотличимые друг от друга Сорк и Дуз. На толстом суку ближайшего раскидистого древа расположились рядком Гуен, Кукушонок, Фируз и Флейж.

— Ма-а-а! — Ю-ю с победным кличем сорвался с отцовских колен и, подпрыгнув, повис на материнской шее.

— Ну, где ты так долго? — это уже отец.

— В сказке!

— А в какой?

— А вот в такой!

Она подбросила сына вверх, и он тут же исчез, чтобы едва различимой точечкой — это можно было бы принять за припозднившегося стрижа — появиться под самым низким вечерним облаком. Тройка пернатых стремительно снялась с насеста и пошла на перехват, но мона Сэниа, опередив их, была уже в прохладной вышине, чтобы бережно принять на руки визжащего от восторга сынулю. Она не в первый раз проделывала этот фокус, приводя в ужас как родного отца, так и «приемных родителей» — Гуен и Кукушонка. Застенчивый Фируз никогда своих эмоций не выдавал.