Понял, что уснул, только когда проснулся от деликатного прикосновения юной пограничницы: «Ваши документы, пожалуйста». И, получив желаемое, сочувственно спросила: «Что ж вы себе не постелили? Так и спали сидя всю ночь?»

Ну, получается, спал.

Потом говорил таможеннице, тоже юной и симпатичной: «У меня ничего нет», – удивляясь про себя, какое, оказывается, хорошее место государственная граница. Где еще можно во всеуслышание сказать о себе самую сокровенную правду и получить в ответ одобрительно-равнодушный кивок – нет так нет, мне же проще. Все бы так, особенно по утрам.

По большому счету, исповедался, а по малому – соврал. Все-таки был рюкзак. Почему-то вызывающе красный, как клоунский нос, как задница гамадрила, как лесная ягода костяника, и только, пожалуйста, не надо про кровь. Нет тут никакого символизма. Что подвернулось под руку, с тем и поехал, надо же куда-то положить документы и чистое белье. И запасные штаны, и пару футболок – не то чтобы действительно думал, будто они пригодятся, но надо же взять с собой хоть какие-то вещи – вот, например, для симпатичной таможенницы, которая твердо знает, что у всякого пассажира должен быть багаж. Зачем тревожить ее понапрасну.

И выходя на платформу, почти почувствовал себя с этим дурацким рюкзаком обычным пассажиром, одним из многих, таким как все. Никогда прежде обыкновенность не казалась столь великим соблазном, что даже иллюзия ее сладко кружит голову. Так приятно думать, что и правда, правда же, мог бы быть просто одним из пары десятков вышедших в Вильнюсе пассажиров – туристов, командировочных, вернувшихся домой горожан, вроде того толстяка, в чью руку вцепилась девочка с множеством косичек, или старухи в летнем льняном костюме, или двух приятелей, не то пьяных с утра пораньше, не то просто веселых, пихающихся локтями, как мальчишки, складывающихся пополам от хохота; ладно, будем считать, что они трезвы, как стекла театрального бинокля, должен же хоть кто-нибудь в мире уметь смеяться просто так, от избытка, как я когда-то, как мы.

Вышел на вокзальную площадь, унылую, как большинство вокзальных площадей, огляделся по сторонам: а теперь-то куда? Ясно, что все равно, но идти можно только в какую-нибудь одну сторону, а значит, будь добр, делай выбор, да, опять выбор, а чего ты хотел. Вспомнил сказочный камень на перепутье: «Направо пойдешь – коня потеряешь, себя спасешь; налево пойдешь – себя потеряешь, коня спасешь; прямо пойдешь – и себя, и коня потеряешь». И себя, и коня – отлично, именно то, что надо, чего мелочиться, терять, так уж сразу все.

Значит, пока прямо, а там разберусь. Или не разберусь, какая разница.

Да никакой.

Прошел мимо нескольких припаркованных поближе к центральному входу такси, мимо патрульной полицейской машины, белой, с зеленой полосой, мимо платной парковки и дальше по пешеходной «зебре» – прямо, как и решил. Прямо-прямо-прямо, там большая яма, в яме той сидит Борис, повелитель дохлых крыс, так дразнились когда-то старшие девчонки, потому что и правда Борис, единственный на весь двор, других Борисов не было, даже взрослых, некому больше доверить абсолютную власть над дохлыми крысами; ладно, значит придется этим заняться в самое ближайшее время, у других людей иногда бывает дело всей жизни, а у меня будет дело всей смерти, договорились, пусть так.

Дорогу вдруг заступило небольшое человекоподобное существо, темное не столько снаружи, сколько изнутри, остро пахнущее серой и рвотой, жалобно бормочущее на незнакомом, ласковом, словно бы специально для сюсюканья с младенцами придуманном языке. Сперва удивленно подумал – надо же, галлюцинация, но потом понял, что это всего-навсего старуха, тощая, грязная, пьяная до такой степени, что даже воздух вокруг нее ходил ходуном. Вцепилась обеими руками, не то в попытке устоять на ногах, не то, чего доброго, возжаждав ласки, дохнула в лицо смрадным перегаром, пробормотала что-то вроде: «Манабуси[26]». Дурацкое словечко на чужом языке прозвучало как ведьминское заклинание; смешно, кстати, если оно и правда было заклинанием.

Впрочем, нет. Несмешно.

Не то чтобы оттолкнул, скорее отцепил от себя старуху, осторожно и брезгливо, как крупного паука, которому панически, гораздо больше возможного ядовитого укуса боишься нечаянно оторвать ножку. Зачем-то пробормотал: «Извините», – и ускорил шаг, почти побежал, не оглядываясь, потому что меньше всего на свете хотел снова увидеть ее лицо. За очередным перекрестком наконец позволил себе замедлиться, отдышаться, спросить: «Что это было вообще?» – и не получив, конечно, ответа, беспомощно добавить: «Зачем мне еще и это?»

Идиотский вопрос. Просто так, незачем. Потому что такова жизнь.

* * *

– Что это было вообще? – спросила Таня.

– Не «что», а «кто», – флегматично поправил ее Альгирдас. – Старая Ванда. Думал, больше никогда ее не увижу. В последний раз она появлялась на привокзальной площади… дай бог памяти… лет двадцать, наверное, назад. И не в мое дежурство. Ребята потом несколько лет в лицах рассказывали, как Стефан убедил ее оставить приезжих в покое. Эпос почище Калевалы.

– Стефан? В смысле, шеф?

– Ну да, кто же еще. Он у нас один такой убедительный. Надо будет ему сказать, что Старая Ванда вернулась. Пусть разберется. Вреда от нее немного, но для нашей общей репутации – несмываемый позор.

* * *

Зачем-то зашел в первое попавшееся кафе, попросил сделать американо. Пока бледная девушка с перекошенным, словно бы съехавшим набекрень лицом возилась с аппаратом, огляделся. Темное помещение, тусклый желтый свет энергосберегающих ламп, кресла, обитые коричневым дерматином, потрескавшаяся плитка на полу, пыльные стекла, на подоконнике одинокий горшок с пластиковым тюльпаном. В углу сидел замотанный зимним клетчатым шарфом старик с лицом отечного волка, что-то ел белой пластиковой ложкой из картонного стакана, у входа елозила грязной шваброй горбунья в синем рабочем халате. Надо же, такая неприукрашенная, неприбранная бедность, совершенно не ожидал ее здесь увидеть. Думал: какая-никакая, а все же Европа, что-то хотя бы смутно похожее на любимую Прагу или хорошо, предположим, на нелюбимый Берлин. Впрочем, ладно, какое мне дело. Никакого, ни до чего.

Взял картонный стакан с кофе, накрыл пластмассовой крышкой, вышел на улицу, попробовал и не ощутил ни аромата, ни горечи, ни даже температуры – напиток оказался не горячим, а едва теплым. И от этого создавалось удивительное ощущение, что пьешь ничего. Вот такое оно «ничего» – вообще никакое. Даже не противное. Можно сказать, повезло.

* * *

– Ты только посмотри, что он натворил, – сказала Таня. – Нет, сначала остановись. А теперь посмотри.

– Ни хрена себе, – нахмурился Альгирдас. – Сорок вторая степень достоверности. Сорок вторая, Танька! Давно я такого не видел. Не приведи господь, сюда еще кого-нибудь занесет. И этот бедняга закажет кофе с кексом вместо того, чтобы выскочить, перекрестившись, и потом до конца жизни это место десятой дорогой обходить.