Я предоставляю ему возможность заняться украшением прилегающей территории. Он руководит своими парнями с желтыми лентами и оранжевыми конусами. Телевизионщики прорваться сюда еще не пытались, и зевак не видно. Но время — хорошая штука, когда тебе нужно повторять свою версию, и я проговариваю ее снова и снова.

Наконец О’Киф свистит. Теперь у нас настоящая команда. Два автобуса, шесть автомобилей. По периметру расставлены патрульные копы.

— Похоже, тебе вести, — говорит он.

Я киваю. И шагаю к зданию.

И вот я, с моими годами и мочеприемником, веду бригаду внутрь торгового центра. За мной следуют коронер и фотограф, фельдшеры «скорой помощи» — я сказал им, что он мертв, — и эксперты в резиновых перчатках, которые возьмут отпечатки пальцев, будут гнуть спины и фотографировать пятна от засохшего фраппе.

Я сделал это. Я. Я выиграл. Я и мое чутье.

Протягиваю руку, открываю дверь и предупреждаю:

— Тут должно слегка вонять. Я уже говорил, было много крови.

Мне нравится мягкий топот наших шагов, когда мы подходим к месту. Я уже представляю себя в выпуске новостей, когда вдруг слышу звук, безошибочно напоминающий грохот груженого грузовика. Мы добираемся до двери, ведущей в «Роллинг Джек», и парни за моей спиной отступают. Это из-за меня. Я останавливаюсь первым. Мы все замираем. Все молчим. Мы все знаем, что внутри мертвец. Мы относимся к этому серьезно, хотя понимаем, что этот человек мертв. Мертв.

У меня по коже бегут мурашки. Наверное, это должны чувствовать католики, все религиозные люди, столкнувшись с тем, что требует высшей веры, веры в необъяснимое, знания без понимания.

Только сейчас до меня доходит, как плохо мы подготовлены, насколько беззащитны, ни у кого даже маски нет. Что, если тело жаждет жизненной силы, сока или как там это называется? Что, если он сейчас всех нас свалит с ног?

О’Киф громко и решительно откашливается. Он прав. Такая уж работа.

Мы не падаем, не умираем, а он мертв. Мужчина лежит на спине, выпучив глаза. Он смотрит в небо, туда, где наш общий дом. Но я не могу смотреть на него, во всяком случае долго, потому что не верю собственным глазам. Этот человек не Бородач, не Джон Бронсон. У меня гулко колотится сердце. На полу кровь, как я и говорил, как обещал, но это не тот человек, который должен здесь лежать. О’Киф чешет в затылке. Я тоже озадачен и молчу. Меня тошнит. Я не могу говорить. Могу только тупо глазеть.

— Детектив ДеБенедиктус, — говорит он. — Мне показалось, вы сказали, что это… э… Джон Бронсон.

— Я… э… — мычу я. — Вы же знаете, я не на дежурстве. Я вообще сейчас на лекарствах. Может, ошибся… — Я умолкаю.

Поднимаю рубашку и показываю мочеприемник. Раньше я этого не делал. Даже не верится, что сделал сейчас. Но я не верю и тому, что вижу на полу, прямо перед собой. Чертов Роджер Блэр. Я знаю то, чего не знают другие. Он пришел спасать Джона. И я знаю, что Джон сбежал.

Он где-то там и жив.

Держу эти соображения при себе, а они оправдывают мое присутствие здесь и списывают мою ошибку на старческий маразм. Гулял по торговому центру, больной человек, рак, видишь этот мешочек, наверное, просто растерялся, уже несколько месяцев не при исполнении, нельзя обвинять парня за попытку помочь, он просто перепутал, Мальчик-из-подвала, похищение детей, тут сам черт ногу сломит.

На улице мне приносят бутылку воды. Нормальная забота о калеке.

Я никогда и никому не расскажу о том, на что способен Джон. Он невиновен. Я знаю, что та дырка от пули затянулась сама. Это сделал не он. Здесь что-то потустороннее, то, что приходится просто принять. Оно выходит за пределы нашего понимания. И даже если вы поймете, то ничего не сможете с этим поделать.

Роджер Блэр, вот кто преступник. Это я знаю точно.

Не знаю только как? Как он, черт возьми, сделал это?

Я не стану задавать вопросов. Буду делать то, что нужно. Следить за мочеприемником, чтобы не переполнялся. Благодарить Бога. Буду есть салат, когда Ло скажет, что нужно есть салат, хрустеть да похваливать с улыбкой на лице. Как? Легко. В моем состоянии и в мои годы я, благодаря своему чутью, сделал это. Я спас девушку.

О’Киф хлопает меня по спине и подмигивает.

— Иди домой и помирись с женой, — говорит он. — Мы можем забрать его отсюда.

Эггз

Я невезучий человек, но порой недостаток везения в известном смысле является удачей.

Джону Бронсону досталось и хорошего, и плохого. Хорошая девушка, неподходящее время, учитель, который смотрел на детишек в классе и думал: «Я заберу тебя». И потом он сделал это с мальчишкой. Уму непостижимо, Хлоя знает об этом, я знаю об этом, и во всем мироздании присутствует везение. Или невезение. И так всегда: мне повезло жениться на Ло, я узнал радость отцовства. В конце концов, мне даже с болью повезло, потому что, как говорил мой отец, не нам решать свою судьбу.

Я думаю про нашего Чаки, нашего сына, про то, какой он сейчас. Ему не повезло с рождения. Он получил самые дерьмовые из наших генов. Это как бросать монетку. Никогда не угадаешь. И не можешь угадать. Но ты ее бросаешь.

Ло гладит меня по плечу.

— Как себя чувствуешь, здоровяк?

Беру ее за руку.

— В порядке. Мне надо проверить почту.

— Надо обдумать ланч.

— Господи, Ло, семь часов утра.

Она смеется. Мы застряли в том пограничном состоянии, когда каждая улыбка приносит облегчение и вселяет надежду. Но мне надо выйти из дома.

Направляюсь к почтовому ящику и обнаруживаю кучу обычного хлама. Счета, квитанции, рекламные проспекты. Но сегодня нам принесли и письмо. Тоненький конверт. Без штампа. Осторожно вскрываю. Медленно. Вижу рукописный текст. Крупный детский почерк, похожий на каракули. Он никогда не повзрослеет, не станет таким, как мы, этот Бронсон.

Я не двигаюсь. Само собой, осматриваю улицу, вглядываюсь в падуб, растущий через дорогу. Прокручиваю этот момент в уме. Готовлюсь к тому, что сейчас произойдет. Я всегда знал, что это случится. Переворачиваю лист, и вот они, имена.