В конце концов, чтобы укутать эту маленькую хрупкую статуэтку, я разорвала красивую батистовую сорочку. Эта глина мне милее собственной кожи.

Ведь у меня неважное зрение; если это начнет мешать живописи – переключусь на ваяние.

До чего красива эта белая влажная материя, скрывающая и окутывающая красивыми складками гибкую фигурку, которую я так и вижу, словно она не спрятана. Я завернула ее почтительно: она такая изящная, хрупкая, благородная!

Среда, 28 февраля 1883 года

Картина будет окончена завтра; итого девятнадцать дней работы. Если бы не пришлось переделывать одного из мальчиков, я управилась бы за пятнадцать дней, и все уже было бы готово. Но он выглядел слишком взрослым.

Суббота, 3 марта 1883 года

Тони пришел взглянуть на картину. Весьма доволен. Одна из головок очень удалась.

«Вы никогда еще не делали таких удачных работ; изящно, красиво по цвету. В добрый час, в самом деле хорошо. Браво, мадемуазель».

Среда, 14 марта 1883 года

Наконец приехал Жюлиан поглядеть на картину; я его об этом не просила; мы только обменялись письмами, полными шпилек. Но он чувствует себя виноватым, и я скромно торжествую.

Четверг, 15 марта 1883 года

Ну все, конец! В три часа я еще работала, но все съехались, и работу пришлось оставить. Мадам и мадемуазель Канробер[165], Алиса, Божидар, Алексей, княгиня, г-жа Аббема[166], г-жа Каншина! А утром пришел Тони.

Все общество отправляется к Бастьену посмотреть на картину «Любовь в деревне». Во фруктовом саду спиной к зрителю стоит, опершись на изгородь, девушка, голова у нее опущена, в руке цветок; а с этой стороны изгороди молодой человек лицом к нам; он потупил глаза и в замешательстве теребит свои пальцы. Есть в этом и проникновенная поэзия, и изумительное чувство.

Что до техники, ее нет вовсе: это просто сама природа. Есть еще небольшой портрет г-жи Друэ – старенького ангела-хранителя Виктора Гюго: чудо правды, чувства, сходства; ни одна из этих картин не напоминает картину даже издали: перед нашими глазами проходят живые люди. Он не художник, а поэт, психолог, метафизик, творец.

Милле, Бретон[167], несомненно, поэты. Но Бастьен соединил в себе все. Он король во всем, не только благодаря фантастической технике исполнения, но и по глубине и силе чувства. Он довел искусство наблюдения до предела, а гений наблюдательности, как говорит Бальзак, это то, чем почти исчерпывается сущность человеческого гения. Пишу перед сном, сидя на полу: мне необходимо было все это рассказать.

Пятница, 30 марта 1883 года

Сегодня до шести работала; в шесть, благо было еще светло, отворила дверь на балкон – слушала колокольный звон, дышала весенним воздухом и играла на арфе.

Я спокойна, я хорошо поработала, потом вымылась, переоделась в белое, помузицировала, а теперь пишу; спокойная, довольная, я наслаждаюсь тем, как все сама устроила у себя в комнатах; все у меня под рукой: жила бы так всю жизнь!.. Пока не прославлюсь! И даже если придет слава, я пожертвую ей два месяца в году, а остальные десять буду жить затворницей и трудиться. Впрочем, это единственное средство обеспечить себе те два месяца. Меня только мучит, что пора бы и замуж. Тогда не станет у меня этих унизительных и суетных тревог, которых теперь не удается избежать.

Почему она не выходит замуж? Она уже не такая молодая. Все дают мне двадцать четыре года, и это меня бесит. Вот выйду замуж… Да, но за кого? Была бы я такая, как раньше… А теперь нужно, чтобы нашелся добрый и деликатный человек. Меня теперь так легко обидеть, мне так легко причинить боль. Нужно, чтобы он меня любил: не настолько же я богата, чтобы выйти за человека, который бы вообще оставил меня в покое. Если бы у меня было двести тысяч ренты, я бы вышла за молодого итальянца и за пятьдесят тысяч в год была бы свободна. А теперь… Нужно, чтобы у него было состояние, а это страшно сложно. Может и так случиться, что я понравлюсь богатому, но тогда он женится на мне по любви, и мне придется все бросить… а слава, а живопись? Идеал был бы очень занятой и очень умный человек. Но дело в том, что у него еще должно быть аристократическое имя или достаточно громкое, чтобы войти в аристократию. И вообще, зачем мне выходить замуж?

При всем том я еще не беру в расчет собственного сердца. Но все предвидеть невозможно, и потом, это зависит от обстоятельств… А вдруг я вообще никогда не полюблю?..

Только что получила такое письмо:

Ну, каково? Ах! Ах! Что же дальше? Письмо будет приколото к этой стенке, но прежде надо будет его всем показать. Думаете, я схожу с ума от радости? Нет, я исключительно спокойна. Да я, бесспорно, и не заслуживаю большой радости, раз уж эта прекрасная новость застала меня в таком настроении, что представляется мне вполне заурядной.

Воскресенье, 22 апреля 1883 года

Под номером первым приняты только две пастели: моя и Бреслау. Картина Бреслау висит не в первом ряду, а портрет дочери редактора «Фигаро», ее же, – в первом. Моя картина тоже не в первом ряду, но Тони [Робер-Флёри] уверяет, что она хорошо видна и что полотно, висящее под ней, невелико. Портрет Ирмы в первом ряду, в углу, то есть на почетном месте. В общем, Тони говорит, что эта выставка для меня удачная.

У нас, как обычно по вечерам, гости к обеду… Слушаю их и думаю: вот люди, которые ничего не делают и всю жизнь только болтают глупости да сплетничают. Они счастливее меня… Неприятности у них другие, но они тоже от них страдают. И в отличие от меня, они не умеют всему так радоваться, как я. Многое от них ускользает: мелочи, тонкости, нюансы, которые для меня – и поле наблюдения, и источник удовольствий, неведомых пошлым людям, а кроме того, я, может быть, больше, чем многие, восприимчива к созерцанию природы в ее величии, а также к тысячам мелких подробностей Парижа. Прохожие, выражения лиц у детей или женщин, да мало ли что еще! Когда иду в Лувр – пересечь двор, подняться по лестнице, по следам тысяч ног, которые здесь прошли; отворить эту дверь… А люди, которых там встречаешь, – можно придумывать о них истории, угадывать, что у них на душе, тут же воображать себе их жизнь; и прочие мысли, прочие впечатления, и все это цепляется одно за другое, и все такое разнообразное! Да мало ли есть вещей, которые мне доступны! Если в чем-то я и стала хуже других с тех пор, как со мной приключилась эта огромная беда, – что ж, зато у меня есть другие утешения!