В книге Феликса Чуева «Сто сорок бесед с Молотовым» есть такие строки: автор спросил Вячеслова Михайловича, в чем был виноват Александр Яковлевич Аросев, на что Молотов ответил: «Да ни в чем, очень уж вольный он был».

Очевидно, «вольный» означает то, что он позволял себе говорить правду.

Я продолжала дружить с их дочерью, Светланой. Когда Молотова сняли и они стали жить на улице Грановского, я приходила к ним в гости. Полина Семеновна угощала меня салом, которое сама солила и меня научила.

Когда я в первый раз пришла на улицу Грановского, Полина Семеновна сказала Вячеславу Михайловичу: «Это же Оля, ты не узнал ее, ты же ее из роддома нес». «Так ведь Оля, может, и руки подать мне не захочет», — сказал он. А в другой раз он спросил меня: «Обвиняешь ты меня?» Я заплакала и сказала: «Ну, ведь вы единственный человек, который знал моего отца с детских лет, я не могу иначе вас воспринимать». У меня с ним были очень откровенные беседы.

Связь с этой семьей не прерывалась. Когда у Светланы родился сын Вячеслав Никонов, внук Молотова, я была на первом дне его рождения.

В последний раз я с Вячеславом Михайловичем говорила по телефону в день его девяностолетия. Я позвонила и сказала: «Поздравляю Вас». Он спросил: «С чем?» Я ответила: «С жизнью, с тем, что Бог дал Вам прожить до девяноста лет, что Вы видите небо, нюхаете цветы (он тогда жил на даче в Жуковке), ходите по этой земле, не многим это дано».

Он понял мой намек и сказал: «Ты умная девочка, спасибо за звонок, до свидания» и повесил трубку. Это был наш последний разговор.

Я была на похоронах Полины Семеновны, она первая умерла, за ней Вячеслав Михайлович, потом Светка, моя подруга, которую я очень любила. Но вот ниточка, связывающая с этой семьей, не оборвалась. Совсем недавно был вечер в бывшем ВОКСе, теперь это Дом дружбы, туда пришел внук Молотова Слава Никонов и принес мне письма моего отца Молотову. Он занимался архивом деда и нашел их. Молотов хранил их с 1926 года. Это меня как-то примирило с Вячеславом Михайловичем. Я подумала, как такой законопослушный и осторожный человек, который не смог защитить даже свою жену (в отличие от моего отца, который сам поехал выяснять, когда арестовали его жену), сохранил письма своего друга. У меня стало теплее на душе, ведь это была ниточка, протянутая сквозь годы, она связывала мою семью с давнишней, заложенной в детстве дружбой отца с Молотовым.

Часто вспоминаю Вячеслава Михайловича, особенно когда бываю в Казани и прохожу мимо реального училища, где он учился вместе с моим отцом. И я все думаю, что связывало этих людей, столь разных по характеру. После реабилитации папы судьба мне посылала много новых сведений. Раньше люди боялись делиться воспоминаниями, а теперь откликались и бывшие друзья, и знакомые, и писатели. Много было публикаций, дети старинных друзей отца встречались со мной. Среди них Володя Мальцев, сын друга отца Николая, с ним мы долгое время поддерживали отношения, он воевал так же, как и моя старшая сестра Наташа, пришел с фронта инвалидом — ему пилой отрезали ногу, Ирочка Тихомирнова, дочь еще одного друга, Виктора, народная артистка, балерина. С ней я поддерживала дружбу до конца, до ее смерти. Все они уже ушли в небытие. Остались только дневники отца и отдельные листки воспоминаний. Дневники мне очень многое рассказали, хотя и остались вопросы, которые мучают до сих пор. На три из них нет ответа даже в дневниках.

Я вот все время думаю, почему же эти люди, интеллигентные, культурные, беззаветно преданные революции, ведь их было так много, почему они не могли противостоять одному человеку, который забрал себе всю власть. Я предполагаю, что они, наверное, боялись разрушить то, что с таким трудом создавали — свое молодое советское государство.

Второй вопрос, который меня мучает, это о сталинских репрессиях. Я понимаю, если бы были какие-то дворцовые интриги, я понимаю, что он мог бояться старых революционеров, но ведь арестовывали людей, не представлявших никакой угрозы его власти: крестьян, колхозников, рабочих, изобретателей, артистов, военных. Почему? Что это было? Болезнь? Пока никто не дал на этот вопрос ответа, не объяснил, почему партия, возникшая на гуманных принципах, не могла противостоять этому. Что за люди оказались в ней, почему они объединились, чтобы заняться охотой друг на друга.

Третий вопрос касается личной жизни отца. Я не осуждаю его вторую жену, ее также постигла страшная участь, но до сих пор не могу понять, как мог он, любя безумно нас, связать свою жизнь с женщиной, которая совершенно ему не подходила ни по возрасту, ни по характеру, ни по идеалам, ни по моральному облику — ни по чему. Мне кажется, он совершил это сгоряча, сделал отчаянный шаг, может быть, потому, что наша мама его бросила, может, он хотел, чтобы у детей была мать. И ужасно ошибся. Это был непродуманный шаг, но не наше дело судить его сейчас.

Мы выполнили завещание отца.

Никто из нас не поменял фамилию, мы все остались Аросевыми.

Он просил хранить память о расстрелянной матери. Я восстановила памятник бабушки и деда на Арском кладбище в Казани. Мы работали и работаем по принципу, завещанному тобой, отец. Все мы выбрали творческие профессии. И, как ты просил в завещании, старались не расплескивать тот дар, который нам дал Бог. Старшая сестра, Наташа, к сожалению, теперь уже покойная, воевала, имеет награды, потом была переводчиком, членом Союза писателей, написала книгу об отце «След на земле». Елена — заслуженная артистка Омского драматического театра, выпустила книгу стихов, где есть стихотворение, посвященное отцу.

Я — артистка театра, всю свою жизнь собирала по крупицам то, что касалось жизни моего отца, и в ХХI веке прочла его мысли, пережила его страдания. Из небытия на меня смотрят его живые глаза. Я поняла — отец вернулся!

В посольстве я особенно подружился с начальником отдела печати — пресс-бюро, как тогда говорили, Александром Яковлевичем Аросевым. Это был не очень старый революционер-подпольщик. Был он в начале революции начальником Московской ЧК. Брат его работал в московской милиции, был одним из первых его начальников, хотя по профессии был преподавателем математики. Аросев был писателем, напечатал ряд рассказов о деятельности ЧК. Человек это был очень умный, замечательный рассказчик, обладал неплохим голосом и любил петь в компании. Но вместе с тем он был человеком крайне безалаберным. Помощником у него работал молодой человек со странной фамилией Нашатырь. Тяжело сложилась судьба обоих. Аросев погиб в 1937 году, Нашатырь в те же годы был репрессирован и просидел лет 15. Я его встретил в Москве в 1955 году. Уже совсем больной, он жил в Тарусе, в домике, который сам себе выстроил. Там он и умер. Как человек общительный, умный, остроумный, Аросев быстро завоевал симпатии французов, в особенности, французских журналистов и писателей, среди которых он завел обширные связи. Он им очень остроумно рассказывал о Советском Союзе, правда, в тех пределах, в каких это мог делать дипломат. Но в сношениях с ними он никак не мог отрешиться от своих московских привычек. Аросев жил по своим московским нормам: то позвонит кому-нибудь в 12 часов ночи, то вдруг без предупреждения явится на дом после 10 часов вечера. Все это с точки зрения французских обычаев было скандалом. Помню, как-то раз он вернулся из командировки в Москву и вдруг часов в 11 вечера поехал навестить своего знакомого по Парижу — журналиста Роллена, сотрудника консервативной официальной газеты «Тан», бывшего долгое время корреспондентом этой газеты в Москве. К счастью, Роллен знал московские нравы и знал Аросева, и поэтому не удивился, когда тот прикатил к нему вечером, даже не позвонив, и когда Роллен уже спал. Роллен был раньше французским морским офицером, потом стал журналистом, прожил немало лет в Москве, а после своего окончательного возвращения во Францию написал книгу о Советской России под названием «История русской революции». Книга эта была не очень к нам доброжелательная, но материал в ней был собран большой и любопытный. Главное, она показывала отношение к СССР француза — среднего француза, с одной стороны, одобряющего русскую революцию, а с другой — ругающего ее за то, что Россия отказалась от уплаты царских долгов Франции. Знал Аросев и очень многих французских писателей той эпохи. Ромэна Роллана он лично не знал, так как тот жил в Швейцарии, но имел с ним переписку. Хотя Аросев сам был по своим привычкам глубоко русским человеком, он очень остро подмечал российские черты характера в жизни и потом блестяще их рассказывал. Рассказчиком он был гораздо лучшим, чем писателем. Помню, он мне рассказывал, как в Париж приехал советский организатор Нижегородской ярмарки С. Малышев, небольшого роста человек с длинной бородой, явно гармонировавшей с французскими представлениями о российском мужике. Малышев был юркий, веселый, энергичный человек. Он приехал в Париж, чтобы, так сказать, рекламировать Нижегородскую ярмарку и привлечь французские фирмы к участию в ней. По-французски он не знал ни слова. Но ему приходилось бывать на всех официальных приемах и давать интервью французским журналистам. Его обычно сопровождал Аросев как представитель пресс-бюро и как переводчик. На одном из приемов французские журналисты обступили Малышева и спрашивали у него, как ему понравилась Франция. Малышев махнул рукой: «А ну ее к…!» Аросев, еле сдерживая смех, перевел: «Ему очень понравилась Франция и французы», — что и было немедленно записано журналистами и опубликовано в газетах.