рассматривая подсолнухи Ван Гога: целую стену восхитительных желто-золотых вспышек, которым от времени ничего не сделалось. Выставка путешествовала по миру, и она состояла не только из картин с подсолнухами, но именно они меня заворожили.

Работы Ван Гога не были сугубо реалистичными, но на абстрактный экспрессионизм они тоже не походили; это было нечто среднее: узнаваемая, но немного искривленная реальность. Примерно так я чувствовала себя после звонка той женщины из бюро путешествий – я была шокирована и смотрела на мир, будто бы сквозь дымку. Неудивительно, что в то утро я почувствовала особую связь с Ван Гогом и его особым взглядом на этот мир. Мне хотелось затеряться среди этих подсолнухов, этих ирисов, маргариток и маков. Цветы всегда приносили утешение.

После музея мы с классом пошли в пиццерию. Мои сокурсницы наслаждались поздним ланчем и обсуждали планы на август, а я сидела и думала о том, правда ли Зили пошла в Блумингдейл. Моя ярость переросла в удивление – я и не думала, что Зили способна на такую изощренную скрытность, – а потом ко мне снова вернулся страх, мой давний попутчик. За ужином я не стану с ней ссориться, не буду кричать, но моих вопросов она избежать не сможет. Мы просто поговорим, и я попытаюсь понять, почему она считает, что может вот так взять и сбежать с Сэмом Кольтом или с кем бы то ни было. А потом я найду способ, чтобы отговорить ее.

После ланча мы отправились в галерею на Девятой улице, недалеко от Вашингтон-Сквер-парка, принадлежавшую одному парижскому приятелю Нелло. Галерея занимала первый этаж краснокирпичного особняка. Кроме нас, в тот день там никого не было, что, наверное, было к лучшему – мои сокурсницы не стеснялись в выражениях, и мне было бы неловко, если бы их комментарии услышал кто-то еще.

Картины, выставленные в главном зале, были бесконечно далеки от Ван Гога. Они были созданы одним автором – многообещающей французской художницей Люсетт Туссен, которая впоследствии станет довольно знаменитой. Все работы походили одна на другую и были выполнены в оттенках черного, белого и серого; казалось, что с них сняли верхний слой, – здесь не было живых, ярких цветов с картин Ван Гога. Разум художницы, в котором мы очутились, представлял собой мрачное, наводящее ужас место. На каждой картине было изображено лицо одной и той же пожилой женщины; его призрачный контур возникал из черной пустоты, в которой, казалось, притаились летучие мыши. Леденящие душу глаза женщины смотрели на что-то за пределами видимости зрителя, на что-то, что до смерти ее испугало. Она выглядела одновременно безобразной и ранимой, как тот персонаж с работы Гойи «Сатурн, пожирающий своего сына» из серии «Мрачные картины». Я отшатнулась. Было очевидно, что Люсетт не боится заглядывать туда, где ей предельно некомфортно.

Я шла от картины к картине, разглядывая известково-белое лицо женщины и ее исполненные ужаса глаза. Невольно я подумала о Белинде, блуждающей в ночи, преследуемой жертвами чэпеловского оружия. Вот уже несколько лет я не слышала маминых криков, но сейчас они звенели у меня в ушах – колыбельная моего детства.

– Спать я теперь точно не буду, – сказала Сьюзен, на которой была очередная обтягивающая футболка, на этот раз с небольшим шарфиком, повязанным вокруг шеи на манер платка. – Лоуис вышла на улицу покурить. Говорит, ее мутит от просмотра всего этого.

– А по-моему, это очень убедительные работы, – сказал подошедший к нам Нелло.

– И что в них убедительного? – спросила Сьюзен. – Сплошной ночной кошмар.

– И что с того, даже если так? Разве художник обязан нас утешать?

– Pas de tout[19], – раздался мужской голос, эхом прокатившийся по галерее. Мы трое обернулись, и Нелло приветствовал друга радостным восклицанием. Они обнялись, и мужчина представился: Феликс Туссен, брат художницы. Это был невысокий, круглый мужчина с крепкими седыми кудрями.

Сьюзен, явно смущенная, ретировалась на улицу к Лоуис.

– Мои студенты как раз восхищались работой Люсетт, – сказал Нелло.

– Что-то не очень похоже, – ответил Феликс, и они оба рассмеялись.

– Эти картины поразительны, – сказала я, надеясь проявить хоть какое-то понимание; мне хотелось выделиться из общей массы.

Феликс благодарно кивнул.

– Для меня большая честь выставлять картины сестры, – сказал он. – Женщина на картинах – наша мать. Она умерла во время войны.

Я не удивилась. Одержимую мать я могла узнать издалека.

Феликс протянул мне руку:

– Как вас зовут?

– Айрис Чэпел.

– А-а, Чэпел! – Он сложил руку в форме пистолета. – Пиф-паф!

– Нет-нет, – сказала я, протестующе качая головой.

– Как интересно, – сказал Нелло. – А я никогда не проводил эту параллель. Когда я вижу ее фамилию, я думаю о церкви. Айрис такая спокойная, торжественная. Ей подходит.

– А, понимаю, Чэпел… это же «церковь» по-английски? – спросил Феликс, складывая руки в шутливой молитве.

– Это просто Чэпел, – сказала я, раздражаясь. За два года в колледже никто не спрашивал о том, как моя фамилия связана с оружием. Но Нелло уже говорил о чем-то еще, уводя Феликса к одной из картин в другой части зала и засыпав друга вопросами, на которые тот охотно отвечал. Я за ними не пошла. В галерее были и другие залы, и, пока остальные мои сокурсницы курили, я могла осмотреть их в одиночестве.

В конце коридора я заметила зал с обилием цвета – даже, наверное, чрезмерным. Я пошла туда и прочла сопроводительную надпись:

«Искусство американского Юго-Запада

Дворцовая школа искусств и дизайна

Санта-Фе, Нью-Мексико».

С американским Юго-Западом у меня была только одна ассоциация – цветные кадры из фильма «Чэпел-70», служившие фоном для ковбоев на лошадях. Но представленные здесь работы от них сильно отличались.

Пустынное шоссе, уходящее к горизонту под удивительным облачным небом – облака как мраморные шарики на синем ковре; сосны и полосатые красно-желтые стены каньона Фрихолес; осиновая роща в Сангре-де-Кристо, пылающая золотыми красками осени; оранжевое плоскогорье в Зуни-Пуэбло на закате, желтые цветки лебеды на скале над рекой Чама – все эти картины развернулись у меня перед глазами. Пейзажи были наполнены воздухом и светом, в них был простор и горячий воздух; они были ярче и красочнее, чем мир, в котором я жила; они были распахнутым окном в безграничную даль; по сравнению с ними Новая Англия казалась тесной.

Еще здесь были люди и городские пейзажи: Санта-Фе-плаза с ее глинобитными домами и бирюзовыми дверьми; старый индиец за рулем грузового «Форда» в окружении розовых и желтых мальв; женщина с длинной черной косой, подметающая пыль у придорожного кафе. Они не были похожи на искусственных персонажей чэпеловского фильма; это были простые люди, они не позировали для чужих и не играли на камеру.

Последняя картина была совсем другой. Когда я подошла к ней, я покраснела, еще не успев этого понять. На холсте была изображена роза или часть розы. Задним фоном – глубокий красный, а на нем – в сильном приближении – два лепестка розы чуть более темного оттенка. Эта картина совсем не была похожа на мой красный холст – в ней были утонченность и сдержанность, а еще в ней была уверенность. Я сразу же вспомнила картину Дафни «Белый ирис» и свои попытки создать что-то подобное; передо мной была и роза, и самое интимное в женщине.

Холст был небольшим; я нагнулась, чтобы прочесть надпись на табличке рядом с ней: «Земля очарования», анонимный автор.

– И что тут, сплошные ковбои? – сказала Сьюзен, заглянув зал. Она и раздражала, и привлекала меня против своей воли. Увидев ее у картины с розой, я вспомнила, как фантазировала о ней в постели, и снова покраснела.

– Ковбоев здесь нет, – сказала я, выпрямляясь и пытаясь понять, горят ли у меня щеки. Если да, Сьюзен никак это не прокомментировала. Она прошла по залу, быстро осмотрела все картины и встала рядом со мной.

– Эта сюда как-то не очень подходит, правда? – сказала она, щелкнув жвачкой и обдав меня запахом мяты. Она заметила мой интерес к картине и сказала: – И что в ней такого? Всего лишь пара лепестков роз. – Она прищурилась, разглядывая картину. – Ну то есть мне кажется, что это роза. Или нет? – Она повернулась ко мне с лицом человека, который пытается вспомнить ускользнувшее от него слово, но я