Что могло сделать Краевое правительство в обстановке гражданской войны? Оно постановило: изъять это дело из производства военного судебного следователя 1-го корпуса Добровольческой армии, по соглашению с Добровольческой армией решили учредить применительно к статье 336-й Военно-судного устава особую следственную комиссию из четырех лиц с тем, чтобы два лица были от Добровольческой армии и два от Краевого правительства… Делу был дан законный ход. Но жизни четырем молодым людям, быть может, совершенно невинным, никакая комиссия вернуть не могла.

Генерал Деникин в IV томе своих «Очерков русской смуты» указывает на причины их добровольческой подозрительности ко всему тому, что связывалось с недвусмысленными приемами агитации на Кубани петлюровских посланцев.

В январе 1919 года, т. е. как раз в описываемое время, добровольческая контрразведка задержала курьера некоего Блохина, петлюровского агента на Кубани, бывшего в 1915 году начальником военнопленных солдат лагеря в Зальчведене. Курьер этот ехал в Киев с большой корреспонденцией, среди которой имелись доклады на имя Петлюры и Грекова… В одном письме Блохин писал: «Готовься к борьбе с проклятым москалем, представителем Великой Руси»… «Пускай в последний раз умоется в крови бедная наша мать Украина»… В докладе же Петлюре этот Блохин писал: «приехал в Екатеринодар, немедленно явился к Л. Л. Бычу (мой родственник), передал от Вас (Петлюры) призыв директории»… «получил, – сообщалось дальше, – в командование запасный кубанский батальон на Тамани… Мечтал о назначении на Великий пост атамана отдела…»

Генерал Деникин инкриминировал этому Блохину распространение среди казаков украинского издания «Центральной Просвiти»… Погибшие четыре казака, о которых говорилось выше, обвинялись именно в хранении этой «запретной литературы»… Принималось за смертельную опасность содержимое нескольких листков и брошюр, написанных к тому же на малопонятной для местного населения «галицийской мове».

Сам Блохин обнаруживал признаки крайней неуравновешенности. В одном из своих докладов он предсказывал: «вот-вот будет страшное восстание на Кубани». Никаких признаков какого-то восстания, конечно, не было. Тем хуже было то, что данный переплет трагического с хлестаковщиной вдруг нашел отражение на фронте в том пункте, где, действительно, были признаки неблагополучного, т. е. среди казаков Таманского отдела.

Именно 3 января (1919 года) пришедший из Керчи к Перекопу для действия против большевиков и махновцев 9-й пластунский батальон (Таманский) отказался выполнить приказ «против Украины». До получения указаний Краевой рады пластуны – те драться с петлюровцами не будут… – Первый случай неисполнения боевого приказа?.. Генерал Деникин дает этому свое объяснение – вообще-де казаки этого батальона не хотели драться: в пути на Царицынский фронт батальон дал до 50 % дезертиров… Но свидетельства ближайших военачальников, в том числе генерала Науменко, – не сходятся с оценкой бывшего главнокомандующего – 9-й пластунский батальон в случае весьма сложного положения борющихся сил на Царицынском фронте обнаруживал высокие боевые качества. Таманцы могли драться не хуже других кубанских казаков.

Светлым явлением этого периода было то, что большевистская волна, не задерживаясь, откатывалась за пределы Кубани. Очищались Ставрополье и Терек.

На Тереке со стороны станиц Бекешевской и Суворовской кубанцы во главе с полковником Шкуро являлись подлинными вестниками освобождения. Установилась даже потом привычка терских деятелей начинать свои рассказы об освобождении Терека стереотипной фразой:

– Когда пришли кубанцы с А. Гр. Шкуро, тогда началось наше освобождение от большевиков…

Первыми терскими деятелями, прибывшими к нам, были два полковника – Федюшкин и Г. А. Вдовенко (будущий терский войсковой атаман), а с ними покойный председатель терского войскового круга П. Д. Губарев. Прежде чем прийти к нам, они побывали у главнокомандующего генерал Деникина и к нам пришли уже в какой-то степени с определившимся своим мнением о ближайшей своей ориентации действующих на Кубани сил. Вел беседу с нами преимущественно П. Д. Губарев, полковники же помалкивали. Заявления Губарева отличались большой упрощенностью: «Главнокомандующий разрешил мне собрать Терский войсковой круг, что я по приезде на Терек и сделаю. Соберу круг, вот тогда мы и скажем свое слово»… Из дальнейшего выяснилось, что «слово» их будет полным признанием директив главнокомандующего. Чувствовался даже элемент противопоставления своей терской лояльности нашей кубанской строптивости. Как могли, мы старались объяснить братьям терцам, что обстановка в данный момент на Кубани далеко не так проста, какой она может показаться с первого взгляда. После года гражданской войны мы не можем считать для себя верхом добродетели в ней безоговорочное принятие директив главного командования, что критическое отношение к административным повадкам генералов Драгомирова и Лукомского неизбежно и необходимо, чтобы казачьи руководители стремились разбираться в возможных последствиях реставрационных устремлений некоторых добровольцев… Пришлось также обратить внимание нового входящего в игру партнера и на свою кубанскую внутреннюю язву. – На неоправданные в прошлом, но лелеемые и теперь нашими черноморцами «самостийные мечтания»… Общая казачья обязанность приложить усилия к ограждению дела борьбы с большевизмом от опасных уклонов собственной казачьей среды.

Мы поднимали уже при этой первой встрече с терцами вопрос об исправлении ошибки старой власти, произведшей разделение Казачьего линейского войска на два куска – Кубанское и Терское войска. Следовало бы воспринять как долг стремление казачества к объединению кубанцев и терцев в одно войско. В данный момент это слияние было бы не только исправлением старой ошибки, но отвечало бы и запросам настоящей борьбы казачества за свое существование, в частности, усиливало бы влияние казаков на определение целей борьбы и ее эффективности.

Не хотели ли тогда братья терцы нас понять? Была ли соблазнительна для них перспектива собственного индивидуального проявления на своем терском кругу? Поглощены ли они были стремлением удержать попавшуюся в руку синицу власти? – так или иначе, и полковники и П. Д. Губарев остались тогда глухими к нашему призыву. Выслушали они нас со сдержанностью людей «себе на уме» и с тем удалились. После не однажды они сетовали вместе с нами об упущенном моменте государственной осторожности.

Встречу с Законодательной радой линейское правительство ждало с ущемленным сердцем. Была лишь слабая надежда на то, что оставшиеся после отъезда Быча молодые вожаки черноморской группы сдержат обещание старших в отношении правительства и какой-то, пусть короткий срок, мы все же будем иметь для спокойной работы. Думалось, что «черноморцы» сознают важность в данный момент сохранение авторитета краевой власти…

Открытие Законодательной рады было назначено на 25 января.

В конце Святок стало известно, что президиум Краевой рады (Рябовол) назначил на начало февраля «продолжение» работ именно Краевой рады. Была таким образом обойдена статья 12-я о краевом управлении, по которой Краевая рада являлась учреждением, не «постоянно действующим», по определенным сессиям представительное краевое учреждение, а лишь собиравшееся в отдельных случаях для разрешения того или другого важного в краевой жизни вопроса, краевое особое собрание учредительного порядка, которая должна быть распущена до следующего ее созыва. Рябовол и близкие его, объявив при роспуске, что некоторые назначенные вопросы не были полностью разрешены, теперь собирали раду (крайне громоздкое учреждение) для продолжения рассмотрения поднятых во время заседания рады вопросов…