Однако в тон она попадала.

Когда выступление закончилось, Эмма снова нажала на паузу.

— Не так уж и плохо, верно? Если ей немного помочь успокоиться, она сможет неплохо петь.

— Да, но это многие могут, — сказал Кельвин. — И к тому же, как тебе известно, дело…

— Не в пении, — закончила Эмма его мысль. — Это мне известно, и самое замечательное в том, чтобы не работать на тебя, — отсутствие необходимости слушать, как ты повторяешь эти слова каждые пять минут.

— Но я ведь прав, верно? — сказал Кельвин. — Ладно, ты довольна или хочешь послушать, что мы сказали?

— Давай послушаем. Надеюсь, вы не слишком жестоко с ней обошлись.

— Ну, вообще-то не очень, — ответил Кельвин. — Она ведь в группе «озадачить и отсеять», не забывай.

«Озадачить и отсеять» был любимый прием на шоу «Номер один», который заключался в том, чтобы предложить конкурсанту идти работать и попытаться вырасти, а когда тот возвращался (заявив, что он очень много работал и вырос), сообщить, что у него это не получилось, и отсеять его.

— А что ты сделаешь, — спросила Эмма, — если кто-нибудь все же спросит тебя, что ты имеешь в виду, говоря: «Иди работай, учись и расти»?

— Вырежу при монтаже, — ответил Кельвин, снова нажимая на воспроизведение.

«Шайана, — послышался голос Кельвина с экрана, — ты меня смутила».

Последовала пауза, и камера подползла к дрожащему лицу Шайаны, покрытому густым слоем косметики.

«У тебя есть голос, — сказал наконец Кельвин. — И не совсем ужасный голос. Я сомневаюсь, что он хороший, но не ужасный. Вопрос в том, сможешь ли ты его улучшить?»

Шайана клюнула на наживку, как голодная рыба.

«Да, Кельвин, смогу. Смогу. Понимаешь, я так сильно хочу этого, я сделаю все, что угодно, я буду работать, очень много работать. Я буду учиться и расти…»

«Ты действительно хочешь этого, верно, дорогая?» — пропищала Берилл голосом маленькой девочки.

«Да! Да, Берилл, я очень, очень хочу этого».

«Я думаю, это твоя мечта, верно, дорогая?»

«Да! Да, это так!»

«Это хорошо, когда у человека есть мечта. Но для того, чтобы мечта сбылась, нужно этого очень, очень хотеть. Нужно очень в нее верить».

«Я верю, Берилл! Я верю! Честное слово, верю! Моя мечта — это единственное, что у меня есть».

«Я знаю, дорогая, я знаю», — сказала Берилл голосом медсестры, успокаивающей смертельно больного пациента.

«Хорошо, — послышался деловитый голос Кельвина. — Вот что я думаю. Иди, Шайана, и работай, ладно? Хорошо работай, учись и расти…»

«И верь в свою мечту», — перебила его Берилл.

«А потом возвращайся к нам, и мы посмотрим, насколько у тебя получилось, ладно? Потому что сейчас у тебя нет того, что нам нужно. Это очевидно, но у тебя может получиться, а вот сможешь ли ты это сделать, решать тебе. На этих условиях я голосую за тебя. Берилл?»

«Если Шайана способна верить в себя и свою мечту…»

«Могу. Могу. Могу», — умоляюще сказала Шайана.

«Тогда я за. Я говорю да, дорогая. Да твоей мечте. Я голосую за тебя».

«В таком случае, — послышался голос Кельвина, — ты прошла в следующий…»

Вдруг послышался голос Родни:

«Да, и я тоже, Шайана. Я тоже голосую за тебя».

«А, да. Прости, Родни, — сказал Кельвин. — Твое решение?»

«Я говорю да», — сказал Родни.

«Ты в следующем туре», — сказал Кельвин.

Шайана заплакала. Начала прыгать. Поблагодарила Господа. Упала на колени.

«Спасибо! Спасибо, спасибо, спасибо! — крикнула она. — Я вас не подведу, обещаю! Да! Да! Да! ДА! СПАСИБО! Я люблю тебя, Кельвин! Я люблю тебя, Берилл! Я люблю тебя, Родни! Да! Спасибо! Я потрясу ваш мир!»

«Пойдем, дорогая, — снова раздался голос Берилл, и она вошла в кадр. — Тебе предстоит много работать».

Затем трясущуюся и почти до истерики счастливую Шайану вывели из зала и передали в руки Кили, которая ожидала возможности присоединиться к слезливому катарсису.

Эмма нажала на паузу.

— Если она такое устроила, когда вы ее озадачили, то что же она устроит, когда ее отсеют?

— Это будет нечто. Они все одинаковые. Почему ты считаешь, что она особенная?

— Я говорю тебе, Кельвин, — сказала Эмма с очень серьезным видом, — эта девушка действительно особенная, у нее другой уровень напряженности. Я видела это раньше у настоящих жертв. У людей, которые страшно страдали. Они не в себе, и их слабость придает им силы, злобные, истеричные силы. Знаешь, как некоторые избитые жены, которые режут в клочья костюмы мужей, а потом поджигают дом.

— Хорошо, хорошо, очень хорошо. Именно это нам и нужно. «Убийца кроликов».

— Только бы она не убила твоего.

— Эмма, я же сказал тебе. У меня есть очень, очень твердое правило, и оно гласит: не бояться конкурсантов. Никогда. Эта дорога ведет к безумию. Моя работа заключается в том, чтобы подогревать в людях страсть. Будить их мечты и раскрывать их нужды. Если я позволю запугать себя этими страстями или нуждами, то не смогу больше подогревать их. Шайана меня не пугает.

На следующей неделе судьи посетили Лондон, Манчестер и Глазго, проделав в каждом городе ту же работу, что и в Бирмингеме. В общей сложности они «прослушали» в той или иной степени около трехсот человек — выматывающее количество массовки, перемежающейся с сюжетами и, разумеется, с намеченными финалистами.

Был среди них и ставший обязательным для шоу забавный четырехлетний малыш, которому разрешили пройти «прослушивание», хотя по правилам участникам должно было быть не меньше шестнадцати. На собрании по обсуждению сюжета было решено, что в этом году Кельвин сначала откажется принимать малыша на том основании, что это бессмысленно, но под упорным «мамочкиным» давлением Берилл неохотно согласится.

— Рок-н-рольная супермамочка Берилл не собирается позволить большому и плохому Кельвину разбить сердце малыша Ланса, — скажет Кили.

И поэтому, несмотря на то что его кандидатуру нельзя было даже рассматривать, симпатичный маленький карапуз в английской рубашке и с милым ливерпульским акцентом занял почти три минуты эфирного времени после монтажа.

— Ланс, ты такой милый, что я хочу съесть тебя, — сказала Берилл своим самым сладким голосом.

— Съесть ты его можешь, но допустить на прослушивание — нет, — тихо напомнил ей Кельвин своим твердым, но жизнерадостным голосом.

— Почему? Тако-о-о-ой милый. Я мама, и я люблю его, все мамы полюбят его. Почему бы не дать ему шанс?

— Потому что это незаконно, Берилл.