И вправду, не прошло и года, как ночной сторож тяжко заболел и умер, харкая кровью. Через месяц после гибели Платона октябрьский шторм опустошил большую часть поместья, где его когда-то безбожно секли и наказывали. От урожая тростника осталась одна шелуха. Люди качали головами и вспоминали проклятие Платона. Никто не сомневался, чьих рук это дело. Так власть Платона десятикратно увеличилась после смерти.

Как правило, с рабами обращались очень жестоко. На многих плантациях их пинали и секли за малейшую провинность. В отсутствие хозяев белые надсмотрщики и управляющие, получив крупицу власти, тут же превращались в мелких тиранов. Они были безжалостны, грубы и бесчувственны. Они брали всех приглянувшихся женщин, часто силой. Однажды кучка рабов из поместья Бекфорд вынуждена была обратиться за помощью к судье после чудовищного случая, когда подростка, стащившего еду, так страшно секли кнутом, что пробили ему легкое, и он умер, пуская кровавые пузыри. Судьи попеняли зарвавшемуся надсмотрщику, но он так глубоко погрузился в бутылку с ромом, что вряд ли уделил должное внимание гласу закона. В любом случае Саванна-ла-Мар находилась далеко от поместья. Избиения продолжались, и однажды надсмотрщика нашли с перерезанным горлом: аккуратный разрез зиял от уха до уха. Среди плантаторов поднялся возмущенный ропот, поскольку все они представили, как их самих однажды зарежут в собственных постелях. В Бексфордском поместье даже собрались устроить показательное линчевание. Я указал на то, что линчевать всех негров, работающих на плантациях Бексфорда, – едва ли прямой путь к справедливости, ведь надсмотрщика убили в горах, когда Платон и его шайка еще были на свободе. Лошадь надсмотрщика вернулась из гор без всадника, обеспокоенные домочадцы отправились на поиски и вскоре его нашли. Тело еще не остыло, но его уже облепили красные муравьи, а кровь едва запеклась вокруг воротника. Наверняка это было делом рук шайки, со страстью убеждал я. В том месте не раз грабили путешественников, хотя белых там прежде не убивали.

Но про себя я считал тогда и считаю по сей день, что это был хитрый сговор рабов – и участвовали в нем многие. Они последовали за своим мучителем в буш, беззвучно крадясь по бамбуковым зарослям, и перерезали ему горло, в точности как он того заслуживал. Справедливость не всегда вершится руками закона. Я не могу сказать, что освобождение серьезно улучшило условия жизни этих людей. Но теперь они хотя бы могут ставить плантаторам свои условия и могут работать на своей земле, если хотят. А главное, их жизнь и смерть теперь в их собственных руках.

Их смерть. О, их смерти. Несколько лет назад мне на руки положили мертвого ребенка, завернутого в старую шелковую нижнюю юбку, в которой его крестили. Не было видно никаких внешних признаков насилия или болезни. А женщина, стоявшая передо мной, обвиняла мужа сестры в убийстве младенца. Она сказала, что это ребенок сестры. Я смотрел на маленькое коричневое личико, спокойное в смерти.

Зачем было обрывать эту беззащитную, хрупкую жизнь? Убийство здорового ребенка-раба – тяжкое преступление, оно карается смертью. Здоровая рабочая сила здесь на вес золота.

– Он говорит, ребенок не его, масса! – кричала женщина в горе и ярости.

Но и это едва ли объясняет убийство, если мы имеем дело с убийством.

– Наказать, масса, наказать! – кричала она.

Я смотрю на Авраама, ожидая объяснений. Он читает литанию предрассудков, словно она написана перед ним на стене. Ребенок белого мужчины и черной женщины – мулат, смесь мулата с черным – самбо, смесь мулата с белым – квартерон, квартерон с белым – масти, ребенок белого и масти – мастифино, и он по закону будет считаться белым и будет свободен.

– Эдод рыбенок мулатто, докдор, – терпеливо объясняет Авраам. – Если мать черный, она была с белым мужчиной.

Пусть так – возможно, у нее не было выбора. Мне уже приходилось помогать при таких непростых родах в Кейптауне. Однажды белая жена голландского фермера родила черного ребенка. Добродетель женщины всегда можно поставить под сомнение, а ее невиновность доказать невозможно. Но я достаточно часто видел подобные случаи, чтоб заподозрить, что черная кровь может не давать знать о себе целое поколение, а потом снова появиться без предупреждения, к ужасу и изумлению семьи. Я всегда сохранял тайну в этих случаях и никогда не брал денег, которые мне предлагали, чтоб я подписал подложное свидетельство о смерти и забрал ребенка. Я с печалью смотрю на ушки идеальной формы, на круглые маленькие щеки здорового мальчика, который, несомненно, был удушен.

– Приведите ко мне этого человека.

Вот он, его волокут два констебля, они вытряхивают на мое крыльцо содержимое мешочка, найденного у арестованного. Довольно странная коллекция: кошачьи уши, ноги разных животных, человеческие волосы, рыбьи кости, отполированные зубы аллигатора.

– Это для колдовства, масса. – Авраам немедленно ретируется на кухню.

– Он убил ребенка! – кричит рыдающая женщина.

Я смотрю на высокого, сурового африканца. Он слишком свиреп, слишком полон достоинства, чтобы защищаться. Он показывает одним презрительным жестом, что впервые видит весь этот шаманский арсенал.

Я организую для ребенка подобающие христианские похороны и распоряжаюсь о слушании в суде. Причина смерти: удушение. Подушку либо тряпки прижали к спящему лицу. Вот так сон наш лишается сновидений и мы переходим к другой жизни. Но так убивает женщина, а не мужчина. Во всяком случае, не этот мужчина. Они ждут моего свидетельства в этом темном деле, слишком запутанном, чтоб иметь легкое решение. Я не могу оставить это дело без расследования. Сейчас, когда ввоз рабов прекратился, каждый ребенок, рожденный на плантации, ценится особенно высоко. Еще один ребенок, еще один раб. Я хочу увидеть мать ребенка, и тут выясняется, что рыдающая сестра прошла четырнадцать миль через буш по диким горам, в надежде найти меня. Она слышала, что я справедливый человек.

Я привык считать, что проницательно сужу о людях. Я полагал, что всегда могу безошибочно распознать среди солдат лжецов, мошенников и симулянтов. Мой собственный секрет позволяет мне насквозь видеть чужие. Я не только король маскарада, но и мастер разоблачения. Но здесь правда ускользает от меня. Здесь нет правды, лишь слои лжи, один на другом. Я, проживший всю жизнь в коконе двусмысленности, обнаруживаю, что утратил ясность зрения. Но это не я, это мир замутнен ложью. Я вставал на сторону обездоленных, говорил за бессловесных и обнаружил, что свобода и справедливость, эти слова, чьи значения были столь ясны в те дни, когда Франциско учил меня повторять наизусть права человека, теперь затянуты облаками власти, борьбы интересов, запачканы ложью империи, управляющей островом, который все еще дразнит нас обещанием рая.

Я не могу объяснить, отчего так привязался к Эдварду Эллису. К этому никчемному существу, ипохондрику, живущему в страхе перед свежим воздухом и острой пищей. Он полностью сдался на милость Ньютона, беспощадного черного слуги, который твердо управлял поместьем и без которого вся жизнь в Монпелье немедленно развалилась бы. Ньютон носил золотое кольцо с печаткой, подаренное старым хозяином; на поясе у него бряцали ключи от всех кладовых и арсеналов.