Как только Миллат вышел, а Маркус разлил всем чай, Джойс помолодела на глазах, будто годы слетели с нее, как шелуха. Она перегнулась через стол и, словно школьница, защебетала:

— С ума сойти, он такой красивый. Вылитый Омар Шариф тридцать лет назад. Изящный римский нос… Вы с ним… встречаетесь?

— Оставь ты ее в покое, — посоветовал Маркус. — Она все равно тебе не скажет.

— Нет, — ответила Айри, понимая, что этим людям она готова все-все рассказать. — Не встречаемся.

— И кстати, родители, наверно, ему уже кого-нибудь подобрали? Директор сказал, что он мусульманин. Повезло, что не родился девочкой. Просто уму непостижимо, что они делают с девочками. Маркус, помнишь, что писали в «Таймс»?

Маркус рылся в холодильнике в поисках тарелки со вчерашней картошкой.

— Угу, помню. Непостижимо.

— Но знаешь, сколько я видела мусульманских детей, все они были совсем другие. Я много хожу по школам, рассказываю о садоводстве, работаю с детьми разного возраста. И мусульманские детки всегда такие молчаливые, запуганные. Но Миллат! Совсем другой. Такой… классный! Но такие мальчики смотрят только на высоких блондинок. На других эти красавцы даже не глядят. Представляю, каково тебе… Я в твоем возрасте тоже любила хулиганов, но уж поверь мне, со временем понимаешь, что в опасности на самом деле нет ничего привлекательного. Тебе будет гораздо лучше с таким, как Джошуа.

— Мам!

— Он всю неделю только о тебе и говорил.

— Ну мама!

Джойс встретила его возмущение легкой улыбкой.

— Может быть, я с вами слишком откровенна. Не знаю… Мы в ваши годы были решительнее, приходилось быть решительнее, если хочешь удачно выйти замуж. Тогда в университете на двести девчонок было две тысячи юношей! Они боролись за девушек… Но если ты умная и красивая, ты можешь ломаться до тех пор, пока не выберешь то, что хочешь.

— Да уж, крошка, ты выбирала так выбирала, — сзади подошел Маркус и поцеловал ее в ухо. — И вкус у тебя оказался отменный.

Джойс позволяла себя целовать с видом девчонки, которая потакает капризу младшего брата своей лучшей подруги.

— Но твоей матушке показалось, что я неподходящая партия. Что я слишком умная и не захочу заводить детей.

— Но ты ее переубедила. Эти бедра кого угодно убедят!

— Да, но это потом… А сначала она меня недооценивала. Она думала, что из меня не выйдет настоящей Чалфен.

— Она тебя плохо знала.

— Но мы ее приятно удивили.

— Сколько копуляций было совершено, чтобы порадовать эту женщину!

— И в результате четверо внуков!

Во время этого разговора Айри старалась сосредоточиться на том, как Оскар делает из слона кольцо, запихивая хобот в задний проход. Она еще никогда не подбиралась так близко к этой странной и прекрасной вещи — среднему классу, и сейчас она смущалась, но смущение было на самом деле любопытством и восхищением. Странное и чудесное чувство. Ей казалось, что она старая дева, бредущая по нудистскому пляжу, глядя в песок. Ей казалось, что она Колумб, встретившийся с полуголыми араваками и не знающий, куда девать глаза.

— Не обращай на них внимания, — вмешался Джошуа. — Мои родители все никак не научатся вести себя прилично и не кидаться друг на друга.

Но даже это было сказано с гордостью: дети Чалфенов знали, что их родители — уникальные люди, счастливые супруги, таких родителей во всей «Гленард Оук» не больше дюжины. Айри подумала о своих родителях, чьи прикосновения уже давно стали только опосредованными — через пульт от телевизора, через коробку с печеньем, через выключатели. Они существовали как отпечатки пальцев на тех предметах, где случайно побывали руки обоих.

— Это здорово — так любить друг друга после стольких лет, — сказала Айри.

Джойс резко развернулась, как будто отпустили пружину:

— Это замечательно! Невероятно! Однажды утром просыпаешься и понимаешь, что моногамия — не ограничение, а свобода! И дети должны расти, видя это. Не знаю, чувствовала ли ты что-нибудь подобное… столько пишут о том, что афро-карибцам трудно построить длительные отношения. Бедненькие! В «Жизни комнатных растений» я писала о доминиканке, которая шесть раз переезжала от одного мужчины к другому и возила с собой свою азалию. То она ее ставила на подоконник, то в темный угол, то в спальню с окнами на южную сторону… Нельзя так обращаться с цветами!

Это был обычный случай: Джойс часто увлекалась и начинала рассказывать о своих цветах. Маркус и Джошуа шутливо, но с любовью закатили глаза.

Докуривший Миллат ввалился в кухню.

— Будем мы заниматься или нет? Это все очень мило, но я хочу еще успеть погулять. Рано или поздно.

В то время как Айри замечталась, рассматривая Чалфенов взглядом антрополога-романтика, Миллат стоял в саду, скручивал косяк и смотрел в окно кухни. Там, где Айри видела культуру, изящество, блеск и ум, Миллат видел деньги, незаслуженные деньги, деньги, бессмысленно лежащие у этой семьи и ничему не служащие, деньги, которые ждут кого-то, кому они нужнее, например ему.

— Hy-с, — начала Джойс, пытаясь хоть немного их задержать, чтобы оттянуть момент воцарения обычной чалфенской тишины, — значит, вы будете вместе делать уроки! Мы очень рады вас видеть: тебя и Айри. Я и директору говорила (ведь правда, Маркус?), что это не должно быть наказание, что вы совершили не самое страшное преступление. Скажу вам по секрету, я тоже в свое время покуривала травку…

— Идем, — сказал Миллат.

Терпение, подумала Джойс. Если хочешь вырастить что-то хорошее, надо запастись терпением. Регулярно поливать. Не выходить из себя, когда ветка не подрезается.

— …и директор рассказал мне, что обстановка у вас дома… и… Я уверена, что вам будет удобнее учить уроки здесь. В этом году очень важно хорошо учиться, ведь вы сдаете выпускные экзамены. А вы дети умненькие, по глазам это сразу видно. Правда, Маркус?

— Джош, твоя мать спрашивает, проявляются ли интеллектуальные способности через вторичные физические характеристики: цвет и форма глаза и т. п. Есть ли разумный ответ на такой вопрос?

Но Джойс не сдавалась. Мыши и люди, гены и бактерии — это область Маркуса. Рассада, свет, рост, уход, забытые сердца вещей — ее область. Как на любом миссионерском судне, их обязанности были разделены. Маркус на носу, высматривает бурю. Джойс в каютах, проверяет, не завелись ли в белье клопы.

— Ваш директор знает, как я не люблю, когда хороший потенциал тратится впустую, поэтому и послал вас к нам.

— А еще потому, что он знает, что любой Чалфен в четыреста раз умнее его! — закричал Джек, совершая картинный прыжок. Он был слишком мал и еще не понял, что нельзя гордиться своей семьей так демонстративно, что надо находить более приемлемую форму выражения своего тщеславия. — Даже Оскар умнее!