— Разве?

— Да.

Я смотрю в окно. На деревьях лежал снег, под его тяжестью одна ветка согнулась, и хлопья полетели вниз.

— Ой, — сказал я.

— Что?

— Снег упал. Это значит, что прямо сейчас один китаец свалился с велосипеда. Или выиграл в лотерею.

— Правда?

— Да, эффект бабочки. Так оно и есть.

— Я не знала.

— Однако это так.

На следующие выходные меня отпустили домой. На время. По часам. Обращаются со мной осторожно, а по вечерам меня аккуратно отвозят обратно, словно я плутоний. Мне в руки суют свертки, я не знаю, куда их девать. По телевизору в приемной показывают концерт Элвиса «Привет с Гавайев». Я возвращаюсь в палату и накрываюсь одеялом. Когда я вылезаю из-под одеяла, выясняется, что во времени произошел сбой, прошло уже три недели, у кровати стоят мама с Йорном и мама спрашивает, где моя куртка.

Сперва я ничего не понимаю, я не помню, чтобы мне что-нибудь объясняли, но меня, очевидно, выписывают. Мама достает из шкафа мою куртку, а я просто сижу на кровати. Мама кладет куртку рядом со мной и, извинившись, на минутку выходит из палаты. Йорн садится на стул для посетителей и думает, что бы сказать, но ничего придумать не может, мы с ним не настолько хорошо друг друга знаем. Должно быть, это мама попросила его прийти. Говорить нам особо не о чем, поэтому я спрашиваю:

— Говорят, ты группу организовал? Как она называется?

— «Перклейва». Супергруппа. Лучше, чем «Трусливые приемчики». Ты обязательно должен как-нибудь нас послушать, мы как раз сейчас работаем над парой просто охрененных песен.

— Ага.

Возвращается мама с одной из медсестер. Скрестив руки, они стоят рядом, словно добрые подружки.

— Да, кажется, нам можно идти, — сообщает мама, а я не понимаю, кому это она — медсестре или мне. Однако я послушно встаю и натягиваю куртку.

— Ну, что ж, Матиас, спасибо тебе за все, — говорит женщина в белом, когда я иду вслед за мамой и Йорном к двери.

— Вам спасибо. И хороших выходных.

— Сегодня вторник, Матиас.

— Лучше рано, чем никогда.

— Это верно. Береги себя.

Мы стоим возле большого кирпичного здания, мама ищет ключи от машины и обменивается с Йорном дежурными фразами. Я чувствую себя чучелом какого-то зверя, которое перевозят с выставки на выставку. Машинально веду себя так, как они, по-моему, хотели бы, но они этого, кажется, не замечают.

Мама спрашивает Йорна, не подвезти ли его, но он живет поблизости и приехал на велосипеде, ему недалеко, спасибо. А потом обращается ко мне:

— Я тебе на днях позвоню. Что-нибудь придумаем.

— Было бы здорово, — отвечаю я.

Он кивает моей матери и поворачивается, чтобы уйти.

— Йорн? — окликаю я его, и он останавливается:

— Да?

— Так ты позвонишь мне, правда?

— Ну естественно. Увидимся.

— Да, — отвечаю я, обращаясь скорее к самому себе.

И он уходит. Опять.

Я бреду за мамой к ее машине, она оставила ее довольно далеко, потому что боялась, что ей загородят дорогу и она не сможет выехать. Я жду с пакетом в руках. Мама открывает дверцу, садится, открывает дверцу с моей стороны. Я сажусь, пристегиваю ремень, проверяю его, мама заводит машину, и мы едем домой.

Но это было в ноябре 1983-го, с тех пор прошло много времени, я должен бы это помнить. Если я все время об этом знал, мне уже давно следовало рассказать Хавстейну или в крайнем случае сейчас, сегодня вечером. Нужно рассказать ему обо всем, объяснить, что такое со мной уже случалось и что я не знаю, почему это произошло, но такое со мной бывает. Но я не рассказал. Потому что в любом случае сейчас все по-другому, тяжелее. Я ни слова об этом не сказал. Я онемел. Мне было неловко. Мне было известно множество тайн, о которых тебе не узнать.

— Отец? — спросил я немного погодя. — Ты помнишь полет на Луну?

— Ясное дело, я помню ту ночь. Это было воскресенье. Воскресенье — двадцатое июля. Я очень волновался, что с тобой что-нибудь случится. Мы так долго ждали.

— Полета на Луну?

— Тебя, — ответил он и задумался, — ну, вообще-то и полета на Луну — тоже.

Запрокинув головы, мы посмотрели на небо, но Луны видно не было. Тучи. Скоро начнется дождь.

— А знаешь, что мне запомнилось лучше всего?

— Нет.

— Первый американец, облетевший вокруг Земли.

— Джон Гленн?

— Джон Гленн. Двадцатого февраля шестьдесят второго. Он три раза облетел вокруг Земли. Мы в тот день не отходили от радиоприемника. Три раза вокруг Земли в капсуле, пока ему не приказали вернуться. А как уж капсула называлась? Что-то такое с друзьями связанное, по-моему…

— «Дружба-7».

— Ага, точно — «Дружба-7». Помню, у нее расшатался фрагмент теплового экрана, и никто не знал, сможет ли она преодолеть атмосферу на обратном пути. Она могла сгореть. Но долетела. А когда он вернулся, его прямо под дождем встретили двести пятьдесят тысяч американцев. Вот это я помню.

— Я читал о нем, — сказал я, — самый старший астронавт в программе «Меркьюри». По-моему, неплохой парень.

— Потрясающий! Уж поверь мне. Интересно, что с ним стало?

— Не знаю. А ты слышал, что в ту ночь все жители Перта включили свет в домах, чтобы он увидел их, когда летел над западным побережьем Австралии?

— Да, точно! Я и забыл. А не знаешь, видел он их?

— Да.

— Красиво придумали. Сейчас бы никому такое в голову не пришло.

— Наверное, да.

На этом мы разговоры про Луну и закончили. Вернувшись на Фабрику, мы присоединились к остальным. Такие вечера не забываются никогда, твой отец знакомится с твоими друзьями, и тебе не кажется странным, что он сидит на кресле в гостиной на Фабрике. Он прекрасно вписывается в картину, и тебе хочется рассказать ему что-то, о чем ты раньше никогда не рассказывал, так как полагал, что его это не касается и что он не имеет отношения к твоей жизни. Тебе казалось, что он сочтет что-то дорогое тебе незначительным. Однако ты начинаешь рассказывать, говорить и понимаешь, что это не так. Ты знаешь, что уже на следующий день между вами возникнет прежнее отчуждение, близость, но в то же время и отчуждение, некая естественная преграда, поэтому ты торопишься рассказать побольше, ты словно рисуешь автопортрет, а потом подключаются остальные — Хавстейн, Палли, Анна и Карл, — все они тоже начинают рассказывать. Ты приносишь из «Гардероба А» пиво, протягиваешь бутылку отцу, а тот открывает ее найденной на столе зажигалкой. Такого тебе еще не доводилось видеть, ты полагал, что он только открывалкой умеет пользоваться. В отце ты узнаешь себя, ты сам станешь именно таким, от этой мысли тебе спокойно, и ты улыбаешься. Внезапно ты понимаешь, что именно из таких мелочей и состоят окружающие и твое непонимание их — это цена, которую ты, стараясь быть неуязвимым, платишь за то, что от них отстраняешься. И ты понимаешь, что многое прошло мимо тебя, тебе хочется отправиться отдыхать вместе с отцом, чтобы только вы вдвоем, парни-путешественники, вы могли бы поехать куда угодно, могли бы вместе открывать что-нибудь новенькое, у вас появились бы общие выражения, а вернувшись домой, вы бы вспоминали поездку, и через много лет ваш разговор мог бы начаться так: «А помнишь, мы встретили в Теннесси чокнутую, тогда еще утро было, а она стояла на углу, рядом со старым магазином?» Однако такое не долго длится, потому что люди всегда сохраняют дистанцию, ты мечешься из стороны в сторону и не успеваешь следить за другими. Поэтому остаются лишь такие вот вечера. Они становятся фамильной реликвией, словно изображения, высеченные на камне. Ничего особо печального в этом нет, все так, как и должно быть: вот ты, а вот, рядом, в кресле, сидит твой отец, твой собственный невидимый двойник.