– Сухов, он никогда не оставлял живых свидетелей. Его никто не видел, – можно было возразить по поводу человека-рекламы, но Сухов вновь предпочёл промолчать. – За все эти годы ни одной зацепочки. А сын Пифа до сих пор жив. Значит… Как, Катерина? Не хотите подумать об этом, а?

Ванга пристально смотрит на шефа. И Сухов против своей воли думает удивлённо, будто впервые заметил: «Чёрт, какая она иногда бывает красивая». Потом её глаза чуть сужаются, и Сухов снова видит в них это сонное выражение. Егорыч ещё раз почесал подбородок:

– Сухов, ты, это… Подтянул бы снова писателя консультантом. Без него и с Пифом этим вашим не разобраться, и кто там у него книжки списывает… Физически должен кто-то быть! А то тут и вправду в гипнотизёров верить начнёшь. И следи за ним.

Сухов удивлённо смотрит на шефа:

– Так консультантом или в разработку?

– Не умничай! – отрезал шеф. – Сухов, тут либо Форель, вашу рыбку золотую, кто-то облапошивает, либо он нас. По-другому не выходит. Не бывает никаких колечек в этом мире.

Он отвернулся и опять взялся за изучение стен, затем собственных рук, поцокал языком, и губы его растянулись в ухмылочке:

– Вы молодцы! – неожиданно похвалил Егорыч и, казалось, сам удивился, потому что хихикнул. – Мыслите интересно, но уж больно умнО. Попроще надо. Найдите, куда отступить, – он словно наметил шаг назад и в сторону, а потом обеими руками показал над своей головой что-то типа полусферы. – Колпак этот вот… Он мешает. Колпак рассуждений ваших, образно говоря. Из него выйти надо. Найдите новую точку обзора.

И хоть Егорыч строго смотрит на Сухова, тот не выдерживает и добавляет:

– Поэтически выражаясь? – и сам себе кивает.

– Вон отсюда, клоуны! – требует Егорыч. – Идите, работайте.

– А ведь он прав с этим колпаком рассуждений, – сказала Ванга, когда они оказались в кабинете Сухова.

– Угу, – поморщился Сухов. – Бихевиорист фигов.

Ванга удивлённо посмотрела на него:

– Ты же говорил, буддист?

– Стихийный… – откликнулся Сухов и указал на свою пробковую панель. – А это для чего?

Теперь рядом с карточкой Мунка, между фотографиями с последнего места преступления и из квартиры Кривошеева появилось ещё одно изображение – распечатанная на принтере картина Форели, центральное произведение последней экспозиции «Две свечи». У Эдварда Мунка появился конкурент.

– Я… – Ванга нахмурилась. – И Егорыч про это же. Мы ведь, правда, где-то ошибаемся. Упёрлись прямо во что-то, – ещё больше нахмурилась. – Потому что такого не бывает! Невозможно. В это и упёрлись.

Сухов посмотрел на свою пробковую панель и почему-то ему впервые захотелось снять и выставить её из кабинета вон. Или хотя бы сорвать с неё карточку с репродукцией «Крика». Избавиться от… Как будто норвежский художник изобразил кого-то, кто так же вызревает внутри Сухова и может закричать. Избавиться. Но… пока не время.

– Так для чего эта картинка-то?

Она подняла на него какой-то несколько несчастный взгляд, зябко пожала плечами:

– Помнишь, ты сказал, что на миг оказался внутри, – кивком указала на пробковую панель, – его головы?

– Как не помнить?

– Вот… Пытаюсь. Но она… словно лишняя, эта картинка. Сырая… Не знаю! Да ещё алиби младшего Пифа только больше всё запутало, – посмотрела на панель, во взгляде что-то странно вопросительное, почти требовательное, а потом повернулась к Сухову, и теперь, второй раз за утро, опять это сонное выражение. Помолчала, быстро добавила. – Или наоборот!

– А-а?

Кивнула, как-то уже бодрее.

– Чего наоборот? – спросил Сухов. Подумал: слышал бы её сейчас шеф.

– Я… наверное, не знаю пока. Но…

– А зачем ты надула Егорыча?

– В чём?

Сухов немного наклонился к ней:

– Мы ведь не проверяли алиби Игоря Рутберга, – улыбнулся. – С чего бы?!

– А-а… У него есть.

– Проверила и мне не сказала?

Ванга чуть помялась:

– Двадцать седьмого марта Игорь Рутберг был на заседании правительственной комиссии. Там же присутствовал и Орлов, я говорила.

– Да, но… В день убийства?

Ванга посмотрела на Сухова прямо и сказала:

– Тридцать первого марта он провёл со мной весь вечер.

– Как?

– Как люди проводят вместе вечер?

Совсем незаметно, совсем немного он отшатнулся. Конечно, не так, как от удара. Его челюсть чуть дрогнула.

– Ясно, – сказал Сухов. – Ну и ну… Ясно.

– Чего тебе ясно?

– Алиби.

Она помолчала. Сама склонилась к нему:

– Сухов, с бывшими любовниками иногда прощаются.

– А я чего?! – развёл ладони в разные стороны. – Я ничего.

– Наши отношения себя исчерпали. Говорила же, дело прошлое.

– Меня это не касается, – отрезал Сухов. Сидит с каменным лицом, да ещё как будто кочергу проглотил. – К делу не относится.

– К делу нет, – она постаралась наклониться ближе, и чтоб следующая реплика прозвучала вполне как дружеская шутка тоже постаралась: – А ты, что, ревнуешь, что ли?

– С чего это мне ревновать?

Ну вот, наконец хоть усмехнулся.

– Жаль, – ответная усмешка. Но абсолютная имитация дружеских шуток в этот раз что-то не выходит. – А я уж было понадеялась.

– Значит, с бывшими, говоришь? – Сухов чуть повеселел.

«Всё, пора заканчивать, – подумала Ванга. – Не о том говорим. С чего эта неловкость-то?»

К счастью, Сухов сам уже решил сменить небезопасную тему.

– Так ты для чего повесила шедевр Форели-то? Ну, думай! Ответ нужен.

– А-а? – всё, Ванга выдохнула. Успела подумать, правда, что за эти полтора года они даже разговаривать стали одинаково. Такое бывает между друзьями. Но такого не случается с любовниками. – Шедевр…

– Угу, – Сухов наконец весело ткнул в свою панель. – Мунк и Форель рядом. Ну и что там за «ж-ж-ж»?

– Сам ты «ж-ж-ж», – она тоже улыбнулась. Ответ нужен. Посмотрела на развешанные фото. Правда, странный у них только что случился разговор. Даже сосредоточиться мешает. Но теперь всё позади, лишь какое-то ощущение осталось (приятное?) неожиданное. Неожиданный шаг в сторону… Ванга захлопала глазами, и сама не поняла, как сказала: – Они не похожи. Вот почему.

– Кто?! Что не похоже, Глупость?

Ванга чуть слышно, словно недоверчиво, усмехнулась, гладя на пробковую доску Сухова. Вот, в чём дело, вот, что не давало покоя: они не похожи, не совсем похожи.