(во Вторую мировую он насмерть стоял в этих местах), а отцу и мне – часть семейных реликвий: письма, фотографии, курительные трубки, кавказский кинжал, мемуары…

«На добрую память дорогому племяннику» – было написано на одном экземпляре, предназначенном для отца, на моем – «На добрую память дорогому внуку». Обе подписи были датированы маем все того же 2006 года. Из чего я сделал вывод, что израильский дедушка, несмотря на свой патриарший возраст, готовился к уходу в здравом уме и в полном сознании. Я даже представил себе, как он, подписывая книги, попыхивал «пешеходной» английской трубкой, которая через полгода перейдет ко мне.

В голове начали роиться вопросы, которые я мог бы ему задать и на которые, вероятно, получил бы ответы. Но было поздно.

Я взялся за мемуар, решив, что читать начну именно как «дорогой внук». Прочитав начало, убедился в правильности своего решения – все так или иначе имело ко мне непосредственное отношение.

Книга была составлена из вспоминательных очерков, коротких рассказов, документов, помеченных давними днями, и пожелтевших фотографий. Время потрудилось на славу, не оставив читателю подробностей и следов боренья рассказчика с рассказываемым, – только суть историй, в которых правда не всегда торжествует, а идеалы оказываются недостижимыми.

И вдруг между одной войной и другой я налетел на коротенький рассказ, написанный не только для семейного круга. Своей отстраненной холодноватостью и неожиданной развязкой он словно отвалился от борхесовских рассказов-миниатюр. «Подарок комиссару» назывался он. С первых же строк я оказался буквально захвачен им.

«Мой старший брат в Гражданскую войну командовал кавалерийским полком красных. Как известно, на войне случаются порою истории, которые просто так не выдумаешь. Вот про один из таких случаев он мне как-то раз и рассказал.

В ходе боевых действий его полк оказался в Польше, в каком-то из воеводств, граничащих с Россией. Полк сосредоточился в поместье одного ясновельможного пана, про которого было известно, что он придерживается либеральных взглядов и даже когда-то укрывал у себя революционеров, преследуемых полицией. Поэтому из старшего штаба было указание: пана не обижать, ничего из его хозяйства не забирать и относиться к нему с полным уважением».

Заканчивался рассказ так:

«– Примите подарок, господин комиссар, – сказал ясновельможный пан, – кони и повозка в полковом хозяйстве всегда пригодятся. А в бочке тридцать ведер пшеничной водки, которая, безусловно, поможет бойцам быть веселыми.

Комиссар учтиво поблагодарил ясновельможного пана за подарок, но, когда полк удалился на пару верст от поместья, велел вылить водку на землю, чем вызвал большое неудовольствие всего личного состава полка».

«Подарок комиссару» не давал мне покоя. Я крутил его в голове и так и эдак, отмахивался от него, – но он держал меня крепко. Определенно, какой-то расчет свыше в том был.

Обзаводиться своим кавалерийским полком, имением, ясновельможным паном либеральных взглядов и даже небольшим готическим замком я начал в преддверии пятидесятилетия, когда число прожитых лет в Баку практически сравнялось с прожитыми годами в Москве, когда мое бакинское прошлое, без уходящих в лучшие миры родных мне людей, все чаще становилось неожиданным для меня самого, а московское – с каждой новой публикацией в журналах лишалось и героя, и сцены.

Когда я понял, что более не в силах удерживать свое прошлое в привычных границах, я, поразмыслив, обратился к прошлому еще более давнему, решив начать со своего имени.

Дело в том, что я ношу имя деда со стороны отца. До шестнадцати лет я был Афанасий Исаакович Милькин, а деда моего звали Афанасием Ефимовичем Милькиным. (В романе я его назвал Ефим, чтобы избежать некоторого неудобства.) Так что я почти полный его тезка.

О своем деде я знал до обидного мало, в основном от бабушки Доры, родной сестры моей бабушки Сары. Понятно, что к нему она испытывала сложные чувства: Афанасий увез в другой город любимую младшую сестру, и ничего хорошего из этого не вышло. Сестра вынуждена была вернуться в Баку, беременная моим отцом, и через некоторое время заболела туберкулезом, скончавшись в возрасте 36 лет.

По словам бабушки, дед пользовался большим успехом у женщин. Причинами такого успеха она считала не его счастливую наружность, – дед был невысокого роста, переболев в Хиве цингой, остался без волос и зубов, – а исключительно галантное обхождение и фантастическое умение обольщать слабый пол словом: «Во всю свою жизнь я не встречала более ни одного человека, который умел бы говорить так, как твой дед». Примером служила одна и та же рассказываемая ею история – история первого появления Афанасия Милькина в доме Новогрудских на Второй Параллельной.

Теплый тихий бакинский вечер. Гости поднялись из-за стола (дом Новогрудских был хлебосольным во все времена, даже в те, которые застал я, – развалины некогда большой старинной семьи), молодые перешли на балкон – пить кофе, чай, есть безупречно изготовленные пирожные (кондитерские цеха прадеда работали и в тяжелые военные годы, и после, буквально до середины 50-х годов). Возлегли на текинские ковры (два из них хорошо помню). Потекли неспешные беседы с длинными южными отводами. Дошла очередь и до моего деда. Он принялся рассказывать какую-то сказку, и никто из присутствующих не заметил, как пролетела ночь. Над Шемахинкой вставало солнце.

Что это была за сказка? О чем? Я у бабушки Доры не спрашивал. Спроси я ее, наверное, лишился бы возможности без конца сочинять свою сказку. К тому же я почему-то был уверен, что бабушка скажет, что не помнит, о чем она была, ведь с той поры столько лет прошло.

Могу предположить, что эту тысячу первую сказку – «Подарок комиссару»? – дедушка рассказывал больше для моей бабушки, в которую влюбился с первого взгляда, несмотря на прежнюю, еще тлеющую, любовь к другой женщине.

С малых лет выпало мне судьбою остерегаться пары Радек – Барская. Я боялся их, как боится темноты засыпающий в одиночестве ребенок, чувствительный к проявлениям потустороннего мира: знал семейное предание: деда Афанасия забрали из дома Маргариты Барской, возлюбленной Карла Радека, которая в прошлом была гражданской женой деда, тогда еще, конечно, не помышлявшего ни о какой женитьбе на моей бабушке – Саре Новогрудской.

Когда в начале 2000-х в архивах ФСБ я ознакомился с делом деда, оказалось, что это был один из семейных мифов: деда Афанасия арестовали в Москве 8 апреля 1937 года на его квартире, в которой, кроме него самого, никого не было, хотя к тому времени он был женат на бабушке, и она, как я сказал, уже носила под сердцем моего отца.

В нашей семье точно знали, что кто-то успел предупредить