юго-востоке Турции, в какой-то далекой провинции, название которой при всем желании не запомнить».

– Придет время, и эта траурная роза обретет красный цвет.

– …Цвет крови, – вырвалось у Ефима.

Лицо ЛДТ, как называл его Соломон, вдруг стало будто голодным, он полоснул Ефима острым как бритва взглядом, увеличенным линзами очков.

– Ну хорошо, товарищ Милькин, – передал розу сыну (смешно вышло) и как-то очень по-местечковому отряхнул от земли белые руки, те самые, что заварили бучу в семнадцатом. – Хотите чаю или ракии?

– Если позволите, и то и другое.

– О!.. – зашаталась бородка клинышком. – Будете чай ракией запивать? Желание командирское, – улыбнувшись, повел гостя на террасу дома.

Земля в саду была ухожена, и нога приятно пружинила, встречая земляной комок и разминая его.

Он старался вступать в следы Старика – они оставляли неглубокий волнообразный рисунок – и спрашивал себя, почему не чувствует всей историчности момента? Разве это не то, о чем потом рассказываешь всю жизнь?

Старик все то время, что они шли по исчезающей садовой тропке, пробовал сгладить шероховатости первого знакомства:

– Красные розы, – уточнял он, – гвоздики – белые и красные, вон там – каллы и гладиолусы, там – астры, далии, амариллис, герань – белая и красная, полюбуйтесь… Вы, товарищ Милькин, в цветах разбираетесь?

Ефим нейтрально мотнул головой: скорее нет, чем да.

У него складывалось чувство, словно Троцкий смотрел на него сквозь цветы. Было почему-то страшно неудобно.

Поднялись на веранду.

Пауза. Скрип. Пауза.

Старик посмотрел на плетеное кресло, точно вся его жизнь проходила в нем. Поправил подушечку в клетку. Сел.

– Что же вы? Присаживайтесь напротив, – с удовольствием разложил в кресле натруженную в саду спину. – Знаете, пусть те, кто за мной следят, видят вас. – Агатовые глаза за очками, сменившими на крючковатом носу легендарное пенсне, придавали его мрачным, подвижным чертам почти мефистофельское выражение. – Так будет безопасней.

«Для кого безопасней? Неужели он не понимает, какому риску подвергает меня?»

Троцкий словно догадался, о чем Ефим думает.

– Риск невелик, террасу практически не видно со стороны. Есть только одно место, там, – указал на просвет между кипарисом и итальянской сосной, – всего несколько шагов, но оно контролируется турецкой полицией. А вообще-то ко мне много журналистов приезжает. Вы ведь журналист, командир?

Ну что тут скажешь? Ефим начал с нуля.

– Ну хорошо-хорошо, – не без раздражения остановил его ЛДТ, – по профессии-то вы все равно журналист. – Вот видите. Я и сам пишу. Много, – показал натруженный палец с вдавленным чернильным пятнышком. – Вот до автобиографии даже докатился. А что прикажете делать? Так значит, вы знакомы с Джорджем? Тогда вы, конечно, знаете, что Джордж – единственный человек, которого Сталин по-настоящему боится.

ЛДТ остановил рукой Ефима, зная наверняка, что к Джорджу Ивановичу тот собирается приплюсовать и его. Сказал о себе в третьем лице:

– Троцкого он просто ненавидит. Простите, кажется, я вас перебил, – и снова голодные скулы.

Ефим в общих чертах поведал ЛДТ, при каких обстоятельствах оказался в Фонтенбло. Передал, что документы, компрометирующие деятельность Чопура в Баку, хранятся у Джорджа Ивановича и будут пущены в ход незамедлительно, как только в Союзе случится переворот.

Что еще?

Еще Ефим сообщил название банка и шифр-код ячейки, в которой хранится тот компромат на Чопура, который был доставлен недавно из Британии в Стамбул. Правда, агента Лоу – майора Гарольда Джонсона – уже нет в живых, и неизвестно, что он успел рассказать перед смертью.

Что еще?

Еще Соломон и его товарищи просили помочь оружием и деньгами.

Агатовая молния мелькнула в глазах вождя IV Интернационала.

Какая-то невероятная сила копилась в этом человеке, пока он пил чай из обычного турецкого стаканчика грушевидной формы и вникал в суть того, что просили передать ему через Ефима товарищи.

Знаменитый адский прищур, которого все так боялись, даст кавказской ухмылочке Вождя народов десятикратную фору.

– Вы пейте, пейте, товарищ Милькин, хотите ракию, хотите – чай. На моих «секретарей» не обращайте внимания, у меня их много, и почти все по-русски не говорят.

Приземистый, слегка сутулый. Остроконечная бородка поседела, жилистый палец с чернильным пятнышком заметно подрагивает, но движения все еще быстры, и в них проглядывает нетерпеливость почти юношеская.

«В нем юноши больше, чем мужчины, больше, чем Старика. И это может его погубить».

– …Что ни говори, а о любви, времени и вечности лучше всего сказать могут только цветы, – повернулся в сторону своего сада, улыбнулся загадочно: – Знаете, а он ведь до сих пор считает себя поэтом…

Все то время, что ЛДТ слушал Ефима, изредка встряхивая козлиной бородкой или прикрывая опасные глаза за стеклами очков, Ефим был уверен, что он за него, за Старика, за Соломона, за офицерскую фронду, но стоило великому оратору, словом решавшему исходы сражений, произнести имя этого поэта в душе, как Ефимычу вдруг открылось со всею очевидностью, что и им движет зло, и едва ли меньшее, чем Чопура. И разница лишь в том, что Чопур – враг, а Старик…

«Кто мне этот Старик, этот ЛДТ?!»

Ефиму не по себе стало. И чтобы не смотреть на Троцкого, уже строго объяснявшего на пальцах, с чего следует начинать очередной переворот в России, отвел взгляд в сторону, за темные кипарисы, и в просвете между ними и итальянской сосной увидел на улице двух женщин в чадре.

Женщины медленно спускались вниз, должно быть в сторону причала.

Ефим вытащил последний лист из каретки.

Без вставленного в нее листа печатная машинка напоминала какой-то диковинный музыкальный инструмент, исполняющий тишину.

«Какое опустошающее чувство испытываешь, когда заканчиваешь первый и последний в твоей жизни роман».

Ненаписанным он казался Ефиму лучше. Эта бесконечная медлительность, связанная с выбором – писать или нет, что писать и как, делала его безупречным, таким наполненным жизнью, каким не могли сделать ни случайная удача, ни бесконечные переделки, вычерки, добавки… К тому же осознание того, что что-то бесповоротно кончилось и еще неизвестно, придет ли ему на смену что-то другое, было вроде острого уголка, который все время задеваешь.

«Прав был Старик: “О любви, времени и вечности лучше всего могут сказать только цветы”. Но они остались там, на острове… А здесь – печатная машинка да я – в ожидании непрошенных гостей.

Знаю, ты сейчас швырнешь передо мною на стол фотографию, на которой мы с Троцким сидим в соломенных креслах на террасе его виллы и попиваем чай. Что и говорить, фото историческое. Требует незамедлительной публикации в газете “Правда”. Скажи, как удалось тебе найти то одно-единственное место, с которого просматривается терраса? А достать из-под чадры фотоаппарат, чтобы