— Иди уже! — подтолкнула его в спину Ляля.

Со старушкой больной парень не нашел нужным поздороваться, не сказал бедняге ничего ободряющего. Продолжал скалить зубы, строить глазки Ольге Кашириной и, стараясь привлечь внимание артистки, всячески изображал из себя крупного специалиста. Многозначительно шевелил рыжей щетиной над верхней губой в ответ на стоны еле живой Нюши, мял и мял ей живот веснушчатыми красными руками, хмурился и кривил морду, измеряя давление, при этом, садист, так затянул черный рукав на ее предплечье, что по-крестьянски терпеливая к любой боли Нюша ойкала не переставая.

— Надо бы промыть ей желудок, — в задумчивости заключил он.

— Давай-ка, эскулап, сначала сделай бабушке электрокардиограмму! — прикрикнула на него Ляля, заранее получившая все необходимые инструкции.

И тут выяснилось, что аппарата для ЭКГ у него не нет: сломался.

— Твою мать, ты ваще врач или кто? — прошипела кинозвезда прямо ему в ухо, так чтобы бабушка не расслышала. — А ну пойдем выйдем!

В холле взбешенная Лялька ухватила парня за ворот и начала трясти как грушу:

— Зачем же ты, сука, столько времени мучил бабушку? Если у тебя ни хрена нет и ты ничего не умеешь, вез бы нас сразу в больницу!

Возмущенный таким явным неуважением, рыжий заявил в ответ, что отказывается иметь с ними дело и никого в больницу не повезет, пока Ольга не извинится перед ним, как положено.

— Пардон, доктор. Я слегка не в себе от переживаний, — проговорила та с елейной улыбочкой и быстро сунула ему в нагрудный карман халата две тысячные. — Надеюсь, носилки у тебя есть?

Парень скосил глаза, оценил денежную компенсацию за нанесенные оскорбления и, очевидно, решив, что легко может подзаработать еще, принялся гундеть, что носилки-то есть, да тащить их некому: санитар его, Кеша, нынче бюллетенит, водитель Михалыч — слабосильный пенсионер, а сам он никак не может поднимать тяжести:

— У меня, извиняюсь, паховая грыжа.

— Что ж, ты врач и не лечишься? А еще за тысячу твоя грыжа не пройдет?

— За тысячу не пройдет, — показал тот в ухмылке острые зубы. — Извиняюсь, а где у вас туалет?

Полилась вода в ванной, щелкнула задвижка на двери в туалет. Судя по всему, этот засранец не особо торопился и к другим своим больным. Торг мог затянуться, а на счету, согласно Костиным инструкциям, была каждая минута.

— Лялечка, может быть, все-таки позовем Ростислава? Время не ждет.

— Он уже пьяный. Храпит в полной отключке, — отозвалась Ляля, в тихом бешенстве кусавшая ноготь на большом пальце. — Еще по пьяни уронит бабушку. Вот бабушка выздоровеет, я его, козла, урою, клянусь! А заодно и этого рыжего недомерка. Ну и тварь!

— Знаешь что, беги за Кузьмичом, он не откажет…

Примчавшийся по первому же зову Кузьмич по-армейски ловко подхватил Нюшу сзади под мышки, скомандовал пожилому, но вполне еще крепкому на вид водителю: «Берись!» — и они так квалифицированно переложили маленькую Нюшу с кровати на носилки, что та, бедняжечка, и охнуть не успела. Осторожно вынесли носилки через распахнутые двери в сумеречный дождливый сад, а потом — на улицу, к забрызганному грязью белому «рафику» с красной полосой.

— Мам, ты поезжай с бабушкой, а я вперед, на машине! — крикнула Ляля от уже распахнутых ворот гаража. — К вашему приезду у меня вся их гребаная больница будет стоять на ушах!

— Люсиночка, давайте и я поеду? Вдруг вам опять понадобится мужская помощь?

— Спасибо большое, Анатолий Кузьмич, не нужно. — До слез тронутая его заботой, Люся чмокнула Кузьмича в щеку и запрыгнула в «рафик».

— Ну что, все на месте? — оглянулся с переднего сиденья страшно довольный собой рыжий, выцыганивший у известной артистки еще две тысячи. — Тогда двинули, Михалыч!

Не меньше часа перекуривавший Михалыч медленно поехал по улице в поисках места, чтобы развернуться, как будто, гад, не мог сделать этого заранее.

Туда-сюда, туда-сюда… Машина рычала, вязла в сыром песке, сотрясалась, но, слава богу, развернулась. За мокрыми, унылыми деревьями проплыла погруженная во мрак громада каширинской дачи. Словно умерли все, содрогнулась Люся. С тех пор как Зинаида, топая ногами, прокричала: «Прочь отсюда!» — нигде в доме ни разу не промелькнул даже кусочек ее тени. Может, закандрычилась?

Стоило представить себе всеми забытую сватью с миллионом ее мнимых и не мнимых болезней, оставшуюся в пустом доме вдвоем с пьяным в дым Ростиславом, и душу охватила такая за нее тревога, что хоть кричи водителю «стой!» и беги обратно. Люся уже хотела набрать Кузьмича — пусть зайдет, проверит, — но услышала жалобное: «Дочк, а больница-то ихняя далече?» — и моментально забыла о Зинаиде.

— Нет-нет, не волнуйся, близко, — шепнула она, взяла в ладони материнскую руку и почувствовала, как слабые Нюшины пальцы вцепились в нее, будто в спасательный круг. Каждая колдобина, каждое резкое торможение на светофоре отдавались болью и в Люсином сердце.

Пятнадцать километров дождливой, разбитой дороги, запруженного грузовиками шоссе и снова — то ли проселка, то ли асфальта — растянулись на час с лишним. Когда они въехали под круглую арку усадебных ворот — черную дыру в бесконечно длинном каменном заборе, — было уже совсем темно. Старый парк, разбитый еще при царе Косаре, утопал в опавших листьях. В лужах мерцали тусклые отсветы окон-бойниц приземистых, толстостенных построек, переделанных в больничные корпуса из экспроприированных советской властью монастырских келий.

С крыльца приемного покоя навстречу летела Ляля, сопровождаемая плотным, солидным доктором в халате и высокой медицинской шапочке. Санитары проворно катили каталку.

— Бабушка, все будет о’кей! Яков Аронович тут самый лучший специалист!

— Мамочка, ты не волнуйся, мы будем здесь, с тобой! Мы не уедем!

Вот и всё, что они успели прокричать вслед каталке, увозившей Нюшу. «Извините, дальше вам нельзя», — вежливо отстранили их санитары, и они остались вдвоем в крошечном вестибюле, переходившем в длинный-длинный коридор, который заканчивался непроницаемыми, закрашенными белой краской стеклянными дверями с еле различимой из вестибюля табличкой «Реанимация».

— Давай присядем, не будем здесь топать, — шепнула Люся и, расстегнув куртку, запахнулась поплотнее, чтобы спастись от озноба. Нервного, конечно. В толстостенной больнице было тепло.

И невероятно, тревожно тихо. Лишь минутная стрелка на круглых «вокзальных» часах неожиданно делала «тык!». Взглянешь — стрелки будто прилипли, не движутся, время на часах застыло, и вдруг «тык!».

Беспокойная Ляля, не способная сидеть и тупо ждать, то и дело вскакивала с откидного кресла, вроде тех, что когда-то стояли в фойе кинотеатров. Обитое черным дерматином сиденье глухо хлопало. Люся каждый раз вздрагивала от этого звука, с надеждой и одновременно со страхом, и опять впадала в оцепенение.

Она уже приготовилась к тому, что ждать придется долго, быть может, до утра, как вдруг тишину разорвал слабый вскрик, похожий на стон: