улицы и ворота. Наконец, в-третьих, восстановить и укрепить каланчи для охраны стоявших возле них судов. Второй пункт был принят; остальные отложены до следующего заседания, что вызвало неудовольствие старого генерала. «Все шло так беспорядочно и медленно, — не без раздражения записывает он в своем дневнике, — что как будто было для нас несерьезно». Гордон верно отметил здесь черту, отличавшую все предприятие: оно было чем-то средним между настоящей войной и продолжением кожуховской игры. Укрепление каланчей, которое генерал считал необходимым, было отложено, стали только сооружать плавучий мост через Дон, перекидывая его с того острова, на котором находилась первая из каланчей. На следующий день, 19 июля, военный совет продолжался. Князю Я. Ф. Долгорукому велено было во главе отряда в 4000 человек с тяжелыми пушками и мортирами переправиться через Дон и соорудить укрепление на противоположном берегу. В ночь на 20 июля Долгорукий удачно совершил эту переправу и занял указанное ему место; однако вследствие неудобной дороги не весь отряд его подошел с ним сразу: часть его людей отстала от него и стояла в поле, укрываясь за испанскими рогатками. 21 июля, около 10 часов утра, татарская конница стала переправляться на лодках и вплавь через Дон, чтобы напасть на князя Долгорукого, который не успел еще как следует укрепиться на том берегу. Заметив это намерение неприятеля, Гордон послал уведомить о происходящем других военачальников и пригласить их к совместному нападению на ту часть татарской конницы, которая не успела еще переправиться и стояла на берегу. Это нападение должно было, по его мнению, отвлечь татар от князя Долгорукого. Не найдя сочувствия у других генералов своему плану, он был вынужден обратиться к самому Петру. «В опасении, — пишет Гордон, — что неприятели могут напасть на наш отряд, который еще не совсем окопался (отряд князя Долгорукого), я поспешил к его величеству и представил ему дело. Он, соглашаясь со мной, поехал со мной к князю Б. А. Голицыну и после некоторых объяснений приказал выступить кавалерии с пехотой по 1000 человек от каждого корпуса». Взяв от каждого из своих полков по 100 человек при одной пушке с десятью испанскими рогатками, Гордон выступил из лагеря с развернутыми знаменами и остановился, ожидая кавалерию и пехоту из других корпусов. Но это ожидание было тщетно; Лефорт и Головин, не желая доставлять Гордону славу успеха, не прислали ни одного человека, и приказ царя на них нисколько не подействовал. Чтобы предпринять что-либо тем временем и скрыть от армии такой беспорядок и распри, Гордон приказал соорудить укрепление на внешнем углу большого вала для защиты лагеря, которое и было закончено на другой день. Все же цель, которую он имел в виду при этом движении, была достигнута. Татарские всадники, заметив его выступление и намерение на них напасть, поспешили вернуться, не дожидаясь лодок, бросились в воду и переплыли реку обратно, держась за гривы лошадей. Отряд Долгорукого был, таким образом, избавлен от грозившей ему опасности. Через несколько дней, закончив земляное укрепление, поставив на нем пушки и мортиры и посадив гарнизон из 400 солдат и 200 казаков, полки Долгорукого вернулись к главному войску[374].

22 июля Петр дважды заходил в лагерь Гордона, 23-го был военный совет, на котором Гордону, как он пишет, с большим трудом удалось настоять на посылке отряда для того, чтобы затруднить сообщение неприятельской конницы с городом. Во все эти последние июльские дни не произошло на фронте ничего сколько-нибудь важного. Осаждающие продолжали рыть траншеи, и Петр извещал московских приятелей в письмах от 30 июля об успехах этих работ. «А о здешнем поведении изволишь ведать, — пишет он Ромодановскому, — что отец твой богомолец и холопи твои, государевы, генералы, со всеми при них будущими, дал Бог, в добром здоровьи и промыслами своими день о дни к неприятелю опрошами приближаютца, и уже генерала нашего редут в 20 саженях от города обретаетца». «А о здешнем известен буди, — пишет он в тот же день Кревету, — что, славо Богу, уже менши тридцати сажан от города обретаемся и в надежде [на] милосердие Божие о благом совершении не сумневаемся»[375]. Чтобы помешать этим работам, неприятель предпринимал вылазки[376]. Иногда перед русскими лагерями показывалась неприятельская кавалерия, не решаясь ничего предпринять[377]; иногда она делала набеги на луга, простиравшиеся по берегу Дона поблизости каланчей, чтобы похищать пасшихся там русских лошадей, причем происходили мелкие стычки[378]. 28 июля решено было предложить гарнизону сдаться. В 10 часов утра были посланы к Азову два казака с письмом от имени трех генералов с предложением сдаться на выгодных условиях. Подъехав к городу, казаки стали вызывать турок, размахивая шапками. На их знаки вышло двое турок, которые, взяв письмо, обещали перевести его и затем дать ответ, потребовав для этого трехчасовое перемирие, что и было дано. По истечении назначенного срока они вышли с ответом, что будут биться до последнего человека. Попытка склонить гарнизон к сдаче переговорами, таким образом, не удалась. Между тем в лагере осаждающих царило большое нетерпение кончить дело. «Все были в нетерпении, — записывает Гордон под 30 июля, — и сильно желали, чтобы этому делу был положен конец; многие только и говорили что о штурме, хотя и не представляли себе, чтo для этого нужно. На этом настаивали и те, которые живейшим образом желали вернуться. Было поэтому решено вызвать охотников с тем, чтобы они сами выбрали себе офицеров, и выдать охотникам по 10 рублей человеку, а офицерам — особое вознаграждение. Когда солдаты, казаки и стрельцы были о том извещены, то очень охотно записалось 2500 казаков, и они объявили, что если будет позволено, то запишется еще более. Но солдаты и стрельцы шли менее охотно. Так как было велено записать от каждого корпуса по 1500 человек, то это число скоро было заполнено». Гордон не ожидал от этого призыва охотников добрых результатов; его смущало, главным образом, то, что при позволении охотникам выбирать себе самим офицеров пострадает организация командования. Он жалуется, что делал о том представления неоднократно, — надо подразумевать, конечно, Петру, — но это не помогало. «Итак, — пишет он в заключение, — я должен был плыть по течению, не желая принимать на себя упреков в каждом замедлении и задержке. Я получил приказание приготовить штурмовые лестницы и мосты»[379].

Занятый с этого времени мыслью о предстоящем штурме, Петр находит, однако, возможность и время уделить внимание и другим делам. Не довольствуясь разговором своим с царем об усыпальнице в Москве, Гордон подал ему о том челобитную. Царь