Но таки в истории болезни он все же вставил латинский оборот, написав русскими буквами: статус лакалис, именно через А. Ну, в принципе механизм, вернее, причину травмы доставшегося ему переломанного алкаша он объяснил точно.

В газетке попалась статья, пресса предупреждает, что в России ожидается волна антисемитизма. Опасно… Ну, думаю, угроза несколько преувеличена. В моем представлении, классический русский антисемит, даже если он занимается некими идеологическими поисками, существо недалекое, терзаемое комплексом неполноценности, а просто говоря — придурок.

Помнится, в конце 80-х в Питере устраивала митинги некая группа «Патриот», коллективный член ленинградского «Отечества», которую возглавлял некий Александр Романенко, отчества не помню. Вообще, патриотов у нас в те годы было великое множество, общество «Память» не могло объединить всех желающих проявить патриотизм, хотя может быть и могло, но формы его проявления были разными и не укладывались в рамки одной партии. От нее отпочковывались различные православно-монархические союзы, патриотические и прочие объединения, которые в свою очередь немедленно начинали делиться, как кишечные палочки в дерьме, создавая какие-то народные фронты, группы, вплоть до какого-то союза Венедов. Даже единственная их общая черта, антисемитизм, не позволяла преодолеть более серьезные разногласия между патриотами. Кому интересно, может посмотреть в Интернете. Не мне судить, какая из русских партий была патриотичнее, чья программа была ближе народу да и были ли там вообще какие-то программы.

С упомянутым Романенко я был немного знаком, по крайней мере некоторое время общался, он преподавал мне в институте марксистско-ленинскую философию. Чудак был редкостный, как, впрочем, и большинство преподавателей нашей кафедры научного коммунизма. С перестройкой Романенко из преданных борцов за дело Ленина переметнулся в патриоты России и, забыв про пролетарский интернационализм, написал книгу «О классовой сущности сионизма». К своей деятельности Романенко пытался привлекать и наших студентов. Помнится, один мой однокурсник постоянно светился рядом с ним на митингах. Фамилия его забыта за ненадобностью, но его заявление на госэкзамене по хирургии, что операцией выбора при геморрое является наложение противоестественного заднего прохода, помнили долго. Даже в либеральные горбачевские времена Романенко за свою активность, а руководил он кроме группы «Патриот» еще двумя патриотическими партиями, и за свою антисемитскую книжку поимел неприятности, подвергся гонениям, был уволен с работы и лишен возможности освещать путь молодому поколению врачей немеркнущим светом научного коммунизма. После такой душевной травмы свою книжонку он бесплатно раздавал всем желающим. Да и напечатанный тираж не очень-то расходился в продаже. Одна попалась мне, но я даже не пытался прочитать этот бред, хватило первой страницы. Одну книжку он подарил моей знакомой, с автографом: «Товарищу по борьбе в трудную для автора минуту». Подпись автора у всех вызывала приступ смеха, фамилия товарища по борьбе забылась, но помню, что звали товарища Инной Иосифовной. А внешность товарища даже не позволяла усомниться в его принадлежности к богоизбранному народу. Но эти мелочи в трудную минуту ускользнули от внимания борца. А сейчас не знаю, остались ли вообще какие-то следы от общества «Память» и его последышей. Хотя нет, стало интересно, набрал в Гугле, следы «Памяти» остались на сайте какого-то института русской цивилизации.

От работы на «Скорой помощи», куда попал по распределению после института, а распределение в советские времена было обязательным, и если нет хорошего блата, изволь три года отдать государству за учебу, осталась толстая записная книжка. Когда окончательно выйду на пенсию, ею займусь. А пока вспоминаются только самые интересные персонажи, встретившиеся в первый год работы. А встретиться пришлось со многими интересными людьми.

Первым, с кем я познакомился, придя в интернатуру, был врач с литературной фамилией «Дубровский». Это был высокий импозантный мужчина лет 55, со свежим загаром на лице, вышедший на работу в первый день после отпуска. Отпуск он провел в шезлонге на пляже в Евпатории. На просьбу начмеда подстанции: «Возьми интерна, он зачем-то вовремя пришел, не знаю, куда его пристроить, пусть с тобой сегодня покатается». Дубровский с видом вальяжного барина, показывающего приезжему свои угодья, лениво махнул рукой:

— Ладно, пусть покатается, покажу нашу делянку. Только предупреждаю, я человек молчаливый, со мной будет скучно.

— Да ничего, я и сам не очень разговорчив, могу помолчать.

Это были последние слова, которые мне удалось произнести. Остальное время говорил Дубровский. Говорил он без остановки, преимущественно матом. Рассказал обо всем: о районе, о постоянно вызывающих клиентах, давал советы, что делать в конкретных случаях. Говорил о своей коллекции картин, обещая показать, о творчестве передвижников, о последнем кинофестивале. Пел частушки.

Информация сыпалась обо всем:

— Главное в нашем деле — это внимательное отношение к больному. Никогда не показывай, как ты его ненавидишь. Вот, к примеру, едем мы к Марье Ивановне, когда ж она сдохнет, сука! Да еще живет эта блядь на пятом этаже. А поднявшись, начинаем с порога: «Здравствуйте, дорогая моя, дайте я вас обниму, милая! А чего так давно не вызывали? Я даже волноваться начал, вот только сегодня из отпуска и сразу к вам».

Сделав ей анальгин с димедролом, Дубровский разрешает себя чмокнуть в щеку и уходит, матерясь на лестнице в адрес старухи. С пушкинским персонажем его роднила, пожалуй, только одна любимая фраза: «Спокойно, Маша, я Дубровский». Это означало: на вызов можно не тащить чемодан, кардиограф и прочие тяжести, пациент известен, ему достаточно доброго слова. Пауза в монологе возникала только тогда, когда Дима прикуривал одну сигарету от другой. Горящая сигарета у него в зубах была постоянно. Фельдшерица даже начинала беспокоиться:

— Дмитрий Сергеевич, ну чего вы замолчали? Расскажите что-нибудь еще.

— Ну что тебе сказать, Люся, — задумывался Дубровский, — когда я буду тебя е…, я надену два гондона. — И с угрозой в голосе добавлял: — И они порвутся!

Загадка, что такой интеллигентный образованный врач, причем уже не молодой, с опытом работы в серьезных клиниках, делает на «неотложке», мучила недолго: Дима попивал. В течение суток он потихоньку прихлебывал из плоской фляжки, поддерживая себя в тонусе, а после работы уже не таясь выпивал из горлышка поллитровку. Но если тонус в течение дня переходил границу, Дима срывался и начинал сознательно напрашиваться на неприятности. Было, однажды он оказался на вызове у своего старого приятеля. Случайно или нет, возможно, тот сам попросил прислать именно Дубровского, не суть. Суть в том, что встречу решили отпраздновать. После того, как они на троих с фельдшером скушали две по ноль-семь, приятель неожиданно умер. Видимо «Скорую» он все-таки вызывал не зря, оказался у него инфаркт. Реанимировав приятеля, для чего хватило одного разряда дефибриллятора, Дима продолжил вместе с ним праздновать, благо появился еще один повод, пока более-менее трезвая фельдшерица не взяла инициативу на себя и не организовала транспортировку обоих в больницу. В больничном дворе какая-то сволочь из окна наблюдает картину у приемного покоя: подъезжает «Скорая», выходит врач, падает. Тетка-фельдшер выкатывает носилки с больным и падает вместе с ними тоже. По двору ползают уже трое, потом больного волокут по земле и кое-как затаскивают в приемное отделение. Сволочь звонит на 03: тут ваши доктора по двору ползают, на ногах не стоят, как можно? Не иначе пьяны. Тут же линейный контроль, Дубровского тащат на экспертизу. Дима признает: «Зачем экспертиза? Да, в говно, отпираться не буду, поехали сразу к главному». Летом главврач в отпуске, за него оставалась тетка, кажется заместитель по оперативной работе. Только она собралась произнести речь о недопустимости пьянства и принятии самых жестких мер, как Дима подошел к ее столу и, вытащив из штанов свое, по рассказам очевидцев, нехилое хозяйство, разложил его на столе: