— А почему тогда у тебя хвост куцый? Отвечай: сколько тебе годов?

— Не сердись, дяденька Медведь. Годов мне ещё ни одного. И с полгода не наберётся. Да только вы, медведи, живёте шестьдесят лет, а мы, белки, от силы десять. И выходит, что мне, полугодке, на ваш медвежий счёт — ровно три года! Вспомни-ка, Медведь, себя в три годочка. Небось тоже от медведицы стрекача задал?

— Что правда, то правда! — проворчал Медведь. — Год ещё, помню, в пестунах-няньках ходил, а потом сбежа-а-ал. Да на радостях, помню, улей разворотил. Ох и покатались же на мне пчелы тогда — посейчас бока чешутся!

Пошагали Медведь с Зайцем дальше. Вышли на опушку и слышат:

— Я, конечно, всех умней. Домик рою меж корней!

— Это ещё что за поросёнок в лесу? — взревел Медведь. — Подать мне сюда этого киногероя!

— Я, уважаемый Медведь, не поросёнок, я почти взрослый самостоятельный Бурундук. Не грубите — я укусить могу!

— Отвечай, Бурундук, почему от матери убежал?

— А потому и убежал, что пора! Осень на носу, о норе, о запасах на зиму пора думать. Вот выройте вы с Зайцем для меня нору, набейте кладовую орехами, тогда я с мамой до самого снега в обнимку готов сидеть. Тебе, Медведь, зимой забот нету: спишь да лапу сосёшь!

— Хоть я лапу и не сосу, а правда! Забот у меня зимой мало, — пробурчал Медведь. — Идём, Заяц, дальше.

Пришли Медведь и Заяц на болото, слышат:

— Хоть мал, да удал, переплыл канал. Поселился у тёти в болоте.

— Слышишь, как похваляется? — зашептал Заяц. — Из дома удрал да ещё и песни поёт!

Рыкнул Медведь:

— Ты почему из дома удрал, ты почему с матерью не живёшь?

— Не рычи, Медведь, сперва узнай, что к чему! Первенец я у мамы: нельзя мне с ней вместе жить.

— Как так — нельзя? — не унимается Медведь. — Первенцы у матерей завсегда первые любимчики, над ними они больше всего трясутся!

— Трясутся, да не все! — отвечает Крысёнок. — Мама моя, старая Водяная крыса, за лето три раза крысят приносила. Две дюжины нас уже. Если всем вместе жить, то ни места, ни еды не хватит. Хочешь не хочешь, а расселяйся. Вот как, Медведушко!

Почесал Медведь щёку, посмотрел на Зайца сердито:

— Оторвал ты меня, Заяц, без толку от серьёзного дела! Всполошил по-пустому. Всё в лесу идёт как тому и положено: старые старятся, молодые растут. Осень, косой, не за горами, самое время возмужания и расселения. И быть по сему!

Назвали птицу «поганкой» — а за что? За то, что она, видите ли, не съедобная. А красота?

Ловил я рыбу на озере. Вдруг наползла лиловая туча, заворочался гром, заморгали молнии. Пришлось сматывать удочки. Но вижу я вдруг, как из густого чакана — озёрной травы — выплывают на чистую воду поганки. Поганка-папа, поганка-мама и крошечные — с жука! — поганчики.

Поганка-папа выплыл на середину плёса, скосил глаза в небо: нет ли в небе луня? Поганка-мама побарахталась в воде, словно курица в пыли, да вдруг и ушла под воду. Мохнатенькие поганчики, как водяные жуки-вертячки, растерянно закружили по воде. Пробовали и они нырять, но были такие лёгкие, что сразу выскакивали из воды, как пробки.

Тут мама вынырнула, поганчики успокоились и стали играть в пятнашки, гоняясь и шлёпая по воде культяпками крыльев.

Но не зря ворочался гром. Прорвался ветер, погнал сердитую волну с гребешком. Начали лёгкие поганчики на волне переворачиваться. Перевернётся — и сучит в воздухе своими лягушечьими лапками. Плохая игра получается.

Поганка-мама насторожила шейку и что-то сказала птенцам, а что — мне за ветром было не слышно. Но поганчики услыхали: кинулись к маме, окружили её да вдруг и полезли к ней на спину, словно в лодку! Лапками чик-чик, культяпочками мах-мах и — ловкачи какие! — забрались. Ещё и в перья забились, наружу одни головки торчат. Сидит на воде многоголовая чудо-птица!

Сухо поганчикам в пере, тепло и не дует. А всё равно не сидится! Копошатся, выглядывают, носами крутят, — видно, проголодались.

Мама-поганка опять что-то сказала. Мне снова не слышно, а поганка-папа услыхал. Клюнул носом воду и ушёл на дно. Теперь мама-поганка стала на караул — глаз в небо насторожила.

Папа вынырнул — в клюве что-то вкусное, — все поганчики шейки вытянули. Покормил и снова в воду. Движется по воде мама-поганка, как живое гнездо плавучее с птенчиками. А поганка-папа на ходу их кормит. Ну какие же они поганки после этого!

А красивые! На одни их золотые воротники без конца бы любовался.

Но тут блеснула молния, ахнул гром, ударили картечью тяжёлые капли. Поганки заспешили в чакан: мама за папой, как два пароходика. Только задний пароходик не простой, а пассажирский.

Поганки успели спрятаться от дождя, а я промок. Ну да и что за рыбак, коли сухой!

С тех пор я не называю поганок поганками — язык не поворачивается. Тем более что у них и другое имя есть: нырец, чомга. Тоже не очень красивое имя, но лучше, чем поганка. И лучше и точнее. Так и буду звать.

Влесу у болота колония цапель. Каких только цапель нет! Большие и маленькие: белые, серые, рыжие. И дневные, и ночные.

Разные цапли по росту и цвету, но все очень важные и серьёзные. И больше всех важна и серьёзна цапля-кваква.

Цапля-кваква — ночная. Днём она отдыхает на гнезде, а ночью ловит на болоте лягушат и рыбьих мальков.

Ночью на болоте ей хорошо — прохладно. А вот днём на гнезде — беда. В лесу духота, солнце печёт. Кваква сидит на краю гнезда, на самом припёке. Клюв от жары разинула, крылья широкие свесила — совсем разомлела. И дышит тяжело, с хрипом.

Подивился я: серьёзная на вид птица, а такая глупая! В тень спрятаться — и на то ума не хватает. И гнездо построила кое-как — у птенцов ноги в щели проваливаются.

Жара. Хрипит на припёке, разинув клюв, кваква. Медленно движется по небу солнце. Медленно передвигается по краю гнезда кваква…

И вдруг кровь ударила мне в лицо — так стало стыдно. Ведь кваква телом своим птенцов от жгучего солнца закрывала!

Птенцам ни холодно, ни жарко: сверху тень, снизу в щели гнезда ветерок поддувает. Сложили они длинные носы свои один на другого, ноги в щели свесили и спят.