Раз он пуговицу прятал. Сунул её в самую густую траву. Ромашки там росли, колокольчики, колоски разные и метёлки. Стал пуговицу травой прикрывать. Пригнул колосок, а колосок распрямился. Метёлочку пригнул — и метёлочка выпрямилась. Ромашку наклонил — и ромашка поднялась. Колокольчик согнул — и колокольчик поднялся! Старался-старался, прятал-прятал, а пуговица сверху лежит. Вот она. У всех на виду. Любая сорока украдёт.

Растерялся Карлуха. Даже каркнул от удивления. Забрал свою пуговицу и на новое место пошагал прятать.

Сунул в траву, колосок пригнул — а тот распрямился. Колокольчик нагнул — а тот поднялся!

А сороки уже близко в кустах тарахтят, прямо как спички в коробке. Вот-вот пуговицу увидят. Скорей запихнул Карлуха её под кирпич. Побежал, щепочку принёс, заткнул дырочку. Моху нащипал — все щёлочки законопатил. Камешек сбоку привалил. И для верности ещё и сам сверху на кирпич сел.

А сороки нахальные всё равно тарахтят! Уж, наверное, замышляют что-то.

Карлуха сердится. Ромашку сорвал, лапой прижал, клювом лепестки ощипывает — так и летят во все стороны. А мне со стороны кажется, что он на ромашке гадает: украдут — не украдут, украдут — не украдут?

И всё-таки пуговицу ту сороки у Карлухи украли.

По лесу идёшь — под ноги смотришь: лес не тротуар, можно и споткнуться. А можно под ногами и кое-что увидеть. Я вот ногу занёс, а под ногой — ручей живой! Муравьиная дорога.

Вперёд и назад торопятся по ней муравьи: вперёд налегке — назад с добычей. Я посмотрел вдоль длинной тропы и увидел, что не меня одного она привлекла. Сидит у тропы лесной конёк и хватает муравьёв одного за другим!

Не везёт в лесу муравьям: все их любят. Дрозды и зарянки, синицы и славки, сороки и сойки. А особенно — дятлы и вертишейки. Любят хватать и глотать. Вот и ещё любитель — лесной конёк.

Только вижу, это особый любитель: он не ест муравьёв, а… грабит их! Отнимает у них гусеничек, жучишек и мух. А не отдают — так вместе с хозяином в рот. И муравьиная тропа перед ним — как длинный банкетный стол! Как сказочная скатерть-самобранка. Всё появится, что только душа пожелает!

Вглубине этого тёмного леса есть светлое озерко. Всего-то глубиной по колено, но какая-то непонятная сила скрывается в нём.

Со всех сторон к озерку сбегаются тропки. Не людьми тропинки пробиты, и следы на них не человеческие. На грязи отпечатки копыт и когтей. Озеро как магнит притягивает лесных обитателей, каждому от него что-то надо. Кто бы мимо ни шёл, непременно остановится и свернёт.

Свернул и я. Примостился под деревом, опёрся поудобнее о ствол спиной — и превратился в россыпь теней и бликов. Одни глаза торчат у дерева, дерево смотрит моими глазами.

…Из отражённого облака вынырнула ондатра, погнала пружинистые круги воды. Чёрные голые пальчики закопошились у щетинистых щёк, торопливо заталкивают что-то в рот. Вот подплыла к краю облака, волоча за собою проволочные усы. Да — бульк! — с облака в голубую бездну неба!

По берегу — зелёной скользкой каёмочкой — сидят лягушки. Сидят и сплетничают вполголоса. Да вдруг как заор-р-р-рут, как зар-р-р-ругаются. Кулик-черныш задумчиво посмотрел на них и закачался на длинных ножках, как на качелях.

Трясогузка-спортсменка мчится словно на детском велосипедике — только ножки-спицы мелькают. С разгона мушкетёрский выпад — и муха в клювике, как на шпаге!

С оглядкой вывела на воду утят утка-гоголь. Пушистые, белощёкие, один за другим — будто детсадовские малыши на прогулке. Задний отстал, культяпками замахал и — бегом по воде! По воде как посуху — плюх, плюх, плюх!

Из леса вывернулась лисица, села столбиком и свесила язык — утка с утятами к другому берегу отодвинулась. А там уже енотка с лапы на лапу переступает! Утка — на середину. А сверху коршун навис, чёрный, мрачный, голодный. Я дыхание затаил, а утята — бульк, бульк, бульк! — и нет никого. Вместо утят коршун сам себя в воде видит. Не на себя же ему нападать, покружил, покружил и улетел ни с чем.

Однажды к озеру вышла лосиха. Забрела по брюхо в воду и окунула морду по самые уши! Что-то на дне увидела. Голову подняла — во рту стебли кувшинки. Пришла попастись на подводном лугу.

А раз, помню, к озеру выкатился медведь! Лягушки дружно плюхнулись в воду — словно бережок обвалился. Ондатра перестала жевать, кулик суматошно взлетел, трясогузка испуганно пискнула. И у меня внутри что-то дрогнуло.

Медведь покачал головой, ловя на лету озёрные запахи, стряхнул с ушей присосавшихся комаров, лакнул недоверчиво воду. Охо-хо — ни тебе рыбы, ни ракушек — одни лягушки. И те в воду попрыгали…

Кто у озерка наелся, кто напился, а я — насмотрелся. Чудо-озерко, затерянное в самом сердце леса. А может, оно само сердце и есть? И слышу я не плеск волны, а его толчки и удары? И всё, что вокруг, не простое скопление зверей и птиц, а напряжённое биение лесного пульса! И кукушка не просто кукует, а считает удары сердца? И дятел эти удары выстукивает на берёзе?

Может быть…

Увидел Дрозд на пеньке птенца. Что птенец — сразу видно, а вот чей птенец — непонятно: головастый какой-то, кургузый, рябенький. Таких Дрозд ещё не встречал.

— Ты чей будешь? Кто такой?

А птенец в ответ только глазами моргает. И говорит:

— Не знаю… Маленький я ещё, чтобы знать!

— Маленький, а из гнезда выскочил! — Дрозд говорит. — Зачем выскакивал, коли маленький?

— Захотел и выскочил! — стрекочет птенец.

— Лучше бы знал, как тебя зовут, — обиделся Дрозд.

— Откуда мне знать, как меня зовут, если мне не говорил никто?

— А ты прислушайся к голосам, — говорит Дрозд птенцу. — Сейчас все своих птенцов созывают: тетери тетеревят, утки утят, дрозды дроздят, галки галчат… Может, и тебя родители позовут. Вот и узнаешь, кто ты есть.

Птенец прислушался, повертел головой туда-сюда и задремал.

— Чего же ты никому не отзываешься? — спрашивает Дрозд.

— А кому? — открыл глаза птенец. — Я же не знаю, кто я? Кому же мне откликаться?