Храм был красив. Потрясающе, до дрожи красив.

Вопреки моим опасениям, в нем никого не было. Скамьи были пусты, едва теплились рыжие язычки свечей и где-то впереди, за огромной статуей женщины, которая с ласковой улыбкой протягивала сноп золотых колосьев, кто-то неторопливо ходил. Генрих постучал по спинке скамейки и звонко произнес:

— Отец Лукас! Вы здесь?

Из-за статуи вышел огненно-рыжий великан с огромными ручищами и бородой, заплетенной в косу. Казалось, черная мантия вот-вот затрещит на нем и разорвется. Увидев нас, великан ахнул и едва не споткнулся.

— Генрих! — воскликнул он и направил на принца указательный и средний пальцы левой руки. — Рассыпься именем святой Гирши, нечисть!

Разумеется, ничего не произошло. Генрих лишь рассмеялся.

— Отец Лукас, я жив! — сказал он, и великан, больше похожий на викинга, чем на священника тотчас же сгреб его в такие объятия, что мне показалось, будто я слышу треск костей.

— Живой! — пророкотал отец Лукас. — Как, во имя всех святых?

— Я все расскажу, — произнес Генрих. — Но пока нам нужна горячая ванна и одежда. Поможешь?

— Ну конечно, дружище! — воскликнул отец Лукас, и мы пошли следом за ним мимо статуи со снопом. Когда я прошла рядом со святой Гиршей, храм вдруг наполнился мелодичным перезвоном, словно где-то высоко-высоко застучало бесчисленное множество серебряных колокольчиков.

Я остановилась. Почему-то меня вдруг бросило в жар. Ощущение было таким, словно голова статуи повернулась, рассыпая кудрявые волосы по мраморным плечам, и святая с интересом посмотрела на меня.

Я прекрасно видела, что статуя остается неподвижной.

И знала, чувствовала всей своей внезапно вспотевшей кожей, что она смотрит на меня.

— Что случилось? — удивленно спросил Генрих. Лицо отца Лукаса сделалось одновременно удивленным и каким-то спокойным, словно он убедился в чем-то, о чем думал много лет.

— Ты не отсюда, — произнес он, глядя мне в глаза. — Верно?

— Верно, — кивнула я, не в силах отвести взгляд. Глаза отца Лукаса были пронзительно голубыми, и я вдруг увидела его совсем молодым, в белой рубахе, кожаных штанах и тяжелым боевым молотом в руке.

Отец Лукас кивнул.

— Как и святая Гирша, — сказал он. — Апокрифы говорят, что она пришла из другого мира, и все ее статуи узнают соотечественников. Вот, тебя узнали.

Я понятия не имела, что можно на это ответить. Просто на меня вдруг навалилась такая усталость, что я удержалась на ногах только из чистого упрямства.

— И часто такое бывает? — спросила я. Отец Лукас ободряюще улыбнулся.

— Первый случай за четыре века, — ответил он. — Идемте!

Комната для паломников, в которую меня привели, оказалась маленькой, но очень уютной. Женщина в белом одеянии, которая прислуживала при храме, пристально осмотрела меня, и я почти услышала, как что-то щелкает в ее мыслях, снимая мерки.

— Одежда будет к вечеру, миледи, — с легким поклоном сообщила она. — А пока отдыхайте.

Я навестила уборную, потом умылась и, рухнув на койку, застеленную серым полотном, провалилась в сон и проспала до вечера.

Мне ничего не снилось.

Проснувшись, я увидела, что на стуле лежит несколько свертков. Распотрошив бумагу, я вынула чулки, корсет, панталоны, нижнюю рубашку, пышную юбку и блузу с кружевным жабо и рукавами-фонариками, и поняла, что теперь мне придется привыкать к тому, что одевание займет не меньше часа.

Однако к своему удивлению я справилась со всем очень быстро. Одежда оказалась непривычной, но достаточно удобной. Расчески, к сожалению, не было — что ж, выйду из комнаты растрепанной.

Думаю, те, кто меня встретит, это переживут.

Отец Лукас обнаружился в столовой — он сидел за длинным деревянным столом в компании молодого щеголя в светлом костюме, и на мгновение мне показалось, что Андерс воскрес и как-то сумел добраться в эти края. Услышав шаги, Генрих обернулся, и его добродушная улыбка, к которой я уже успела привыкнуть, стала еще светлее и шире.

— Людмила! — произнес он. — Вы настоящая леди!

— Благодарю вас, — сдержанно кивнула я, сев за стол. Перед отцом Лукасом стояла огромная супница; взяв глубокую тарелку, он щедрой рукой наполнил ее рагу и поставил передо мной.

— Приятного аппетита! Вам надо больше есть, вы слишком худая, — сообщил он. Я взяла ложку и поинтересовалась:

— А что, быть худой — это плохо?

— Ведьма должна быть худой, чтобы ее могла выдержать метла, — невозмутимо сказал отец Лукас и, прищурившись, посмотрел на меня, словно прикидывал, сколько я вешу. — Вот вас она выдержит, это точно. Так что кушайте, кушайте. Не стесняйтесь. Не надо, чтобы кто-то приял вас за ведьму.

Я покосилась на Генриха, который сразу же добавил:

— Отец Лукас шутит.

— Я так и поняла, — улыбнулась я. Рагу с мясом, помидорами и картофелем удалось на славу. Когда тарелки опустели, отец Лукас принес металлический чайник и наполнил чашки таким ароматным кофе, что у меня закружилась голова.

— Я очень рад, дружище, что ты жив, — сказал он, придвигая Генриху чашку. — Твои деньги в целости и сохранности, так что хотя бы с этой стороны у тебя нет проблем.

Улыбка Генриха погасла. Я поняла, что он носил ее, как маску, скрывая за ней свою тоску и горе.

— Теперь корона перейдет к Олафу, — глухо произнес он и, покосившись в мою сторону, объяснил: — Олаф это мой дядя. На редкость неудачный владыка достанется несчастному Аланбергу.

— Почему? — решила спросить я.

— Потому что государь должен думать о благе своей страны, — ответил Генрих. — А дядюшка Олаф в первую очередь думает о своем кармане, и как бы его поплотнее набить.

— Думаешь, это он стоит за убийством твоего отца? — поинтересовался отец Лукас.

— Ищи, кому выгодно, — усмехнулся Генрих. — Ему выгодно. Не Хелевинской же империи! Они, я полагаю, занимаются своими делами и не лезут в чужие. Так?

Отец Лукас кивнул.

— Как всегда. Дикари с черного юга начали отгрызать от них куски, — сказал он, крутя ложку в поросших рыжим волосом пальцах. — Так что их меньше всего волнует Аланберг и его правители.

Я задумчиво потерла подбородок.

— Как с этим может быть связан Андерс? — спросила я. — Он четыре года провел на твоем месте. Сам хотел убить короля Виттана.

У меня появилось неприятное ощущение голых рук, погруженных в муравейник. Генрих пожал плечами.

— Мои тюремщики мне ничего не рассказывали. Я просто сидел в камере и дичал. А в это время Андерс жил моей жизнью.

Отец Лукас вздохнул.

— Он вел себя идеально, — сообщил он. — Даже переписывался со мной.