ее объятий и оплеух.

— А что? — спросил он наконец, невинно глядя то на мать, то на угрюмо молчавшего отца. — А что я сделал?

Тут уж и мы не выдержали, дружно накинулись на него.

Но с Лешки как с гуся вода — и глазом не моргнул.

— Я катался, — сказал он. — Я целый день катался в метро: от «Сокольников» до «Парка» и обратно…

— Интересно? — зловеще спокойным тоном спросил Зденек.

— Очень! — Лешка даже захлебнулся. — Я столько всего теперь знаю! Вот знаете, какая длина всех туннелей или за сколько минут доедешь от «Сокольников» до «Дворца Советов»?

— Завтра прочитаешь лекцию, — мрачно сказал Зденек. — Ты нам всем немало седых волос прибавил…

— Ну да? — усомнился Лешка и даже привстал на цыпочки, словно хотел разглядеть в волосах Зденека седые нити.

— Ты понимаешь, что ты наделал? — непривычно строго спросил Роберт.

Лешка широко раскрыл глаза.

— А что особенного?

— Ты бы о матери подумал, — все так же строго продолжал Роберт. — Знаешь, что с ней было?

Лешка пожал плечами.

— Вот всегда так: на копейку прибыли, на рубль отдачи!

Должно быть, не он сам придумал эту поговорку, скорей всего услышал ее где-то.

Первой не сдержалась, прыснула Валя, за ней рассмеялись все мы.

Валя хохотала до слез. Она раскраснелась, светлые волосы упали ей на лоб, она махала руками и сквозь смех кидала отрывисто:

— Ой, Лешка!.. Ну и чудик же ты! Рехнуться от тебя можно…

Лешка вроде даже обиделся.

— Почему — рехнуться? — сурово переспросил он. — А ты знаешь, какая протяженность метро, например, в Нью-Йорке?

— И знать не хочу, — ответила Валя, вдоволь насмеявшись.

— Не знаешь? Да, не знаешь? — Голос Лешки звучал торжествующе. — А я знаю. Пятьсот километров! А в Лондоне сколько? Четыреста!

Он заикался, стремясь поскорее выложить все свои познания.

— А у нас, в нашем метро, имеется два рода вентиляции: естественная и искусственная, или эта, как ее, приточно-вытяжная…

— Интересно, — сказал Роберт. — Я ничего этого не знал.

— А я знаю! — почти закричал Лешка. — Думаешь, я только катался, да? Только и делал, что в окошко глядел?

Роберт улыбнулся.

— Ничего я не думал. А в метро, сам знаешь, много чего в окошко не углядишь.

— А знаешь, какое у нас отопление в подземных вестибюлях? — продолжал забрасывать вопросами Лешка.

— Поди ты со своим отоплением! — досадливо ответил Зденек. — Что мне за дело? Если тепло, значит, хорошее отопление.

Лешка с видимым сожалением посмотрел на него.

— Эх, ты, ничего тебе не интересно.

— Говори, да не заговаривайся! — сказал Зденек.

Лешка вызывающе вскинул голову.

— Сам не заговаривайся!

Роберт поднял обе руки кверху, словно судья на боксерском ринге.

— Хватит! Поговорили, и довольно.

Но Лешка не послушался его, как обычно.

— Почему — довольно? — петушился он. — Что он мне рот затыкает? Вот мы все ездим в метро, говорим в один голос: ах, метро, ах, вестибюли, а ничего не знаем, что это такое, с чем его едят.

Зденек невозмутимо повел плечами.

— А мне все равно, что это такое, с чем его едят, — веско сказал он. — Мне удобно ездить, поезда ходят точно, в метро тепло, ну и прекрасно, а как там что устроено, мне все равно!

— А мне не все равно, — вдруг сказала Валя. — Я не знала, что в метро два рода вентиляции.

Зденек обернулся к ней.

— А теперь, скажем, знаешь. Ну и что? Что ты от этого стала счастливее, умнее?

Валя не могла противоречить Зденеку. Обычно находчивая и смелая, она мгновенно терялась, стоило Зденеку сказать ей хотя бы одно слово, просто насмешливо взглянуть на нее.

— Ладно, — сказала она, избегая смотреть на Зденека. — Ну хорошо. Пусть так…

Но Лешка не хотел уступать.

— Нет, не хорошо! — звонко сказал он. — И ты сама знаешь, что не хорошо.

Зденек засмеялся.

— Оставь его в покое. Это наш всегдашний восхищенец. Раз ему так нравится, пускай идет в метро работать. Там, говорят, люди нужны.

— И пойду! — с вызовом сказал Лешка. — Там знаешь какие люди работают? Почище тебя в миллион тысячу раз!

Он повернулся к Роберту.

— Я тебе все расскажу. Тебе одному, ладно?

— Ладно, — ответил Роберт.

6

Была у Гриши Четверга страсть, которой он не стеснялся и не пытался скрывать: он писал пьесы.

Писал он их удивительно быстро — за несколько дней обычно пьеса была готова. И однажды он собирал нас в каком-нибудь пустом классе и, волнуясь, ероша свои жесткие волосы, начинал читать очередное произведение.

Читал он с выражением, старательно меняя голос, иногда вскакивая и прохаживаясь по комнате, а порой до того бывал растроган собственным творчеством, что у него глаза увлажнялись, и он смущенно отворачивался от нас.

Кончив читать, он обводил нас усталым и одновременно горделивым взглядом и спрашивал:

— Понравилось?

— Понравилось! — хором отвечали мы, потому что, даже если нам и не всегда нравились Гришины пьесы, мы не хотели его обидеть.

Гриша краснел от удовольствия, широко улыбался.

— Вот филармония, — бормотал он. — Мне ведь тоже, в общем-то, нравится почему-то…

Темы его пьес были различны, но всегда связаны с событиями, волновавшими всех нас; он писал о папанинцах, челюскинцах, о строительстве каналов в степях, об альпинистах, штурмующих горные вершины, о героях гражданской войны…

Почти все его пьесы шли на нашей школьной сцене. Мы разучивали роли и выступали на школьных вечерах.

Разумеется, Гриша был нашим бессменным режиссером.

Обычно добрый, уступчивый, рассеянный, он преображался во время репетиций, становился придирчивым, несносным. Так однажды он разорался на Лешку и чуть не довел его до слез лишь за то, что Лешка, произнеся положенную ему фразу: «А теперь мы уедем…» — сказал: «А тетерь мы уедем…»

Мне редко приходилось играть в его пьесах.

Гриша сказал мне раз и навсегда:

— У тебя все равно ничего не получится. Нет никаких способностей.

Но однажды он написал пьесу, в которой должно было участвовать что-то около пятидесяти действующих лиц, и он решил дать мне маленькую роль.

Я ликовала. Втайне я считала себя актрисой, мечтала после окончания школы пойти в театральное училище, но никому, даже Вале, даже Роберту, не поверяла своей мечты.

Пьеса называлась «Мы с тобой, Испания». Сюжет ее был несложен.

У отца два сына — республиканец и франкист. Оба любят одну и ту же девушку, по имени Лючия, которая любит республиканца и воюет вместе с республиканцами против франкистов.

В конце пьесы республиканец Педро убивает своего соперника и брата Хосе и вместе с Лючией уходит в горы защищать Мадрид.

Педро играл Сева Столяров. Севу все в школе