Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этот миг на сцену вбежал Зденек — Хосе. Отчаянно вращая белками и размахивая деревянным, оклеенным серебристой бумагой кинжалом, он закричал:
— А, вот вы где! Наконец-то я поймал вас, предатели!
Эти слова были так же, как и мои, совсем не по роли. Но я не растерялась.
— Врешь! — воскликнула я. — Мы не предатели, это ты предатель!
Сева боязливо шагнул в сторону, однако я не дала ему отступить и снова схватила за руку.
— Смотри, Педро, вот он какой, твой брат!
— Он не брат мне! — запальчиво воскликнул Зденек. — Он классовый враг, наемный убийца!
Зденек так вошел в свою роль, что размахнулся кинжалом и легонько ударил меня по плечу. Тут Гриша, видимо, оправился от оцепенения и выбежал на сцену.
— Занавес! — заорал он. — Занавес, черт побери, сию же минуту!
Но аплодисменты в зале заглушили его слова.
Поначалу он сердился на меня и на Зденека, все-таки как-никак он был автором пьесы. Но он был не злопамятен и сам первый подошел ко мне мириться.
— Филармония, — сказал он, удивленно оглядывая меня. — А ты, смотри-ка… — и покрутил в воздухе пальцами.
В следующей его пьесе, посвященной истории гражданской войны, я играла главную роль — комиссара стрелковой роты.
Это была трудная роль: мне приходилось почти все время говорить; я буквально не помолчала и пяти минут, но я добросовестно выучила всю роль и очень гордилась тем, что ни разу, ни единого разу не споткнулась ни на одном слове.
7
В те годы вся страна наша жила сообщениями из Испании. Газеты, писавшие о боях республиканцев против Франко и его сообщников, расхватывались в один миг, и привычными, хорошо знакомыми, прижившимися стали слова «Гвадалахара», «Мадрид», «Астурия», «Уэска»…
Мы заучивали наизусть пламенные выступления Пасионарии, вырезали из газет корреспонденции Эренбурга и Кольцова и наклеивали их в школьную стенгазету.
Даже малыши-первачки, играя в мяч или в салки, то и дело кричали друг другу «камарадо» и «но пасаран», и вряд ли я ошибусь, если скажу, что все мы, без исключения, мечтали отправиться в далекую гористую страну, охваченную пламенем войны.
Еще года за два до испанских событий однажды к нам на сбор приехал писатель Мате Залка. Это был невысокий, приземистый крепыш, широкоплечий, темноволосый, видимо очень сильный.
Он вышел на сцену, обвел нас всех собравшихся в зале долгим взглядом и улыбнулся. До сих пор помнятся мне его глаза — мягкие, улыбающиеся, темно-орехового цвета.
Залка спросил нас:
— Так, дорогие мои, что же мне рассказать вам?
— О себе! — закричали мы. — Расскажите о себе!
Он слегка наклонил голову.
— Хорошо, попробую рассказать о себе.
Он был венгр, по-русски говорил с ошибками, но в зале было тихо, очень тихо, и никто, ни один, даже самый смешливый, не усмехнулся, когда Мате Залка ставил ударение не на том слоге или так произносил слово, что не сразу можно было его понять.
Мы слушали о том, как молодой венгерский офицер стал большевиком, красногвардейцем. Как он воевал за советскую власть, пройдя долгий боевой путь от сибирской тайги до степей Украины, полей Галиции и Подолии, от берегов Енисея до берегов Тихого Дона и Черного моря.
И еще мы узнали о том, что Залка с юности мечтал стать писателем.
Гриша Четверг, председательствовавший на сборе, поднял руку. Залка взглянул на него и остановился на полуслове.
— Кто из вас, ребята, читал книги товарища Залка? — спросил Гриша.
— Я! — первой отозвалась Валя. — Я читала повесть «Храбрый портняжка».
— А я читал «Добердо», — сказал Роберт.
Мы всей гурьбой провожали его до дома. Он жил в переулке возле Кропоткинских ворот. Всю дорогу он шутил, расспрашивал нас о том, как мы учимся, как проводим время, какие книги читаем, пишем ли стихи.
Сказал нам, что у него есть дочка Талочка. Так он прозвал ее, а на самом деле ее звали Наташа. Обещал в следующий раз приехать к нам в школу вместе с ней.
Долго не смолкали в школе разговоры о Мате Залка. Мы часто вспоминали о нем и надеялись увидеть его еще не раз в стенах школы.
Но больше он не приезжал к нам. Конечно, никто из нас не знал тогда, что доблестный «генерал Лукач», храбрый командир испанской народной армии, о котором так часто писали газеты, и есть наш московский друг, венгерский коммунист, писатель Мате Залка.
Он геройски погиб под Уэской в июне тридцать седьмого года. Погиб, оплакиваемый тысячами бойцов интернациональных бригад, тысячами и сотнями тысяч испанцев.
Но об этом мы узнали много позднее.
8
Зимой к нам в школу пришел новый директор. Он появился однажды утром в нашем классе — высокий, плотный, широкой кости человек, показавшийся нам уже довольно пожилым. Ему было в ту пору, должно быть, не больше сорока лет.
Шел урок русского языка и литературы. Учительница Марина Павловна, худая, с постоянно красным острым носиком, очень педантичная и придирчивая, разбирала с нами образ Татьяны Лариной.
Мне хочется несколько слов сказать о Марине Павловне.
Бывают люди, которые живут, что называется, от сих до сих. Все у них расписано, разграфлено, разложено по полочкам. Кажется, улыбаются или сердятся они тоже в силу известного только им, точно составленного расписания.
Марина Павловна была словно бы навечно затянута в жесткий корсет определенных слов, формулировок и положений.
И, казалось, все человеческое чуждо ее худому, строгому существу, и язык, которым она изъяснялась, был такой же сухой, бесцветный, как и в любимых ею учебниках.
Мы тосковали на ее уроках. Сколько раз, бывало, начнешь своими словами рассказывать содержание какого-либо рассказа или стихотворения, как она тут же взмахнет сухонькой ручкой: «Говори так, как написано в учебнике».
И мгновенно погаснешь и поневоле выдавливаешь из себя стертые, неудобоваримые слова о том, что Лариса Огудалова является представителем уходящего дворянского класса, а Паратов — представитель нового, нарождающегося купечества и что конфликт между ними есть порождение столкновения двух классов тамошнего общества…
Итак, был урок литературы, и Марина Павловна вызвала к доске Лешку и попросила описать образ Татьяны Лариной.
Лешка очень любил Пушкина. Не раз говорил он, что Татьяна — любимая героиня поэта, что нет, пожалуй, во всей русской литературе образа выше, чище, прекраснее Татьяны.
Он так и сказал:
— Самая изо всех прекрасная женщина — это Татьяна. Наверно, сам Пушкин любил ее больше всех своих героев…
Но Марина Павловна
