— Все хорошо у Руди.

Смотрит нежно и говорит:

— Послушай, я скажу тебе, можно? Я знаю, в целом, Руди кое-как, но тебя я гораздо лучше знаю, как облупленного тебя знаю, дорогой; запомни раз и навсегда: от тебя никуда невозможно деться. Тебя нельзя бросить. Тебя нельзя разлюбить. Тебя можно полюбить иначе, чем раньше, да, — но разлюбить нельзя. Вот мне же — не удалось?

И улыбается.

И я совсем не плачу.

Я, Лис, его не приручал. Он сам родился через пять лет после меня и с того самого момента, мама говорит, от меня ни на секунду не отлипал. Ползал за мной, когда я бегал по комнате, таскался следом, когда я ходил в школу, крался за деревьями, когда я бегал на свидания, и всегда чего-нибудь нудно, невыносимо, заунывно требовал: то мою игрушку, то мои моторники, то мой виар, то пять азов, то сто, то пару тысяч для покрытия своего первого букмекерского долга, — вот тогда-то, наверное, — пять? шесть лет назад? — мне надо было сказать ему: знаешь, дорогой, катился бы ты. Решай свои проблемы сам. Но он смотрел, расставив зенки, и слезы по плохо выбритым помятым щекам текли так горестно, что я не мог не слазить в карман за коммом и не бимнуть ему эти две тысячи — хотя сумма была равна примерно трети того, что мне удалось отложить в первый год работы.

Самое удивительное — наблюдать, как он немедленно, немедленно веселеет, как только получает то, что ему нужно; он просветляется буквально, озаряется изнутри ангельским сиянием и становится неописуемо прекрасен — остроумен, нежен, мягок в движениях; получение чужих денег вызывает у него эйфорический эффект, как хорошо приторкнутый бион.

При такой фамилии, как у нас с ним, трудно отделаться от клички «Лис»; но при том, что мы оба Лисицыны, Виталик как-то автоматически оказался у нас мамочкиным Маленьким принцем, — а Лисом, соответственно, оказался я. И ладно бы; но в первый раз я понял, какова подлянка, когда этот засранец безо всякого зазрения совести одним махом инвертировал роли сразу не понравившейся мне сентиментальной книжки и жестко заявил в ответ на мои попытки погнать его долой с площадки, на которой мы с ребятами из класса гоняли мяч: «Ты в ответе за тех, кого приручил». Я даже задохнулся от такого хамства — и вот тогда бы мне поколотить его, — он, может быть, не только бы меня оставил навсегда в покое, но даже вырос бы, может, человеком, а не сидящим на чужой шее противным слизнем. Но фраза эта, ненавидимая мной впоследствии до белого каления, так парализовала юного меня, что я позволил Виталичке остаться посмотреть, как мы играем, — и потом меня же едва не четвертовали мама с папой, когда этот негодный обормот ввалился с воплями слюнявыми в квартиру, держась за основательно подбитый мячом заплывший глаз.

И так годами; впрочем, что же я. Простите, уважаемый полковник, у вас тут должен быть задержан мой сучий брат, Виталий Лисицын, он у нас немножко дурачок, и я подумал — может, я могу какой-нибудь уместный штраф… На ваше усмотрение… Не понял, почему? Я думал, он был просто в ненужном месте в неподходящее время… Он, знаете, у нас немножко… Простите???

Боже мой, не верю, я не верю своим ушам. Как этот идиот сумел попасться с полной сумкой чилльных сетов? Во-первых, почему он их не отдал клиенту, а во-вторых, ну, ладно, опоздал, как водится за ним, ну, разминулся с этим Волчеком на ринге, ну, не нашел его в толпе, — но, блядь, когда идет облава — можно ведь хоть на пол бросить, хоть ногой подальше от себя откинуть чертову наполненную сумку, — или и это надо было объяснять подробно, или и до этого он сам додуматься не мог? Не верю, я не верю, боже мой, за что мне этот крест…

Простите, уважаемый полковник, но он у нас немножко не того, он, в общем, дурачок, я думаю, что кто-то ему подкинул в сумку эту мерзость, он, знаете, хороший мальчик, он даже, как вы видите по его номеру, женат, имеет маленькую дочку, — словом, быть может, за солидный штраф, какой-нибудь такой, вполне приличный, я мог бы… Извините, он под чем?

Под химией. Я не могу себе представить. Человек с полной сумкой нелегальных сетов (то есть и бионов тоже!), на которых есть всё — от «кровавого изнасилования» до «отдыха на пляже втроем», — только выбирай! — предпочитает. Есть. Вещества. Внутрь. Ртом. В себя. Есть. Есть в себя ртом наркотики, настоящие, химические. Химические, по всему миру запрещенные строже, чем изнасилование несовершеннолетних, наркотики мой родной недоумок-брат ест внутрь, как ели двадцать лет назад. Такого даже срока нет, наверное, у нашей доблестной полиции, на который, по идее, должен сесть человек с полной сумкой грязнейших запрещенных сетов, у которого в крови химические наркотики — и еще — услужливо подсказывает мне сунутый полковником в руки протокол задержания — запас этих наркотиков он имеет при себе!

Полковник, я теряюсь. Я уверен, что нашему, простите, дурачку все это подкинули, засунули в карман, насильно в рот впихнули, — но интуиция подсказывает мне, что некоторый штраф я должен, конечно, здесь, на месте, заплатить, а после обсудить с вашим начальством необходимость штрафа дополнительного, искупающего бесспорную вину Лисицына Виталия в том, что он в такой неподходящий час находился в таком неподходящем месте… Да, прошу вас, конечно, вы скажите, сколько нужно.

У вас встреча назначена или вы на кастинг?

Немаленькое здание; ей представлялась какая-нибудь подпольная конура, подвал, куда надо спускаться в темноте по отвратительным железным ступенькам, тусклые лампочки и почему-то красный плюш. А тут приличное такое заведение, в два этажа, из пластика и белого металла. Подпольщики, понимаешь.

— Мисс?

— Эээ, кастинг, кастинг.

На самом деле совершенно все равно, что соврать секретарше, — выглядит на двадцать, а глаза смотрят с пятидесятилетней высоты, вот этого морфом не изменить, и психотерапией не изменить, и навешиванием на себя бионов с «юной бодростью» не изменить. Пропусти меня внутрь, ты, морфированный цербер, а там я разберусь, встреча у меня или с кем.

— Вы на который час? А сейчас который?

— Эээ, на три.

— Фелиция Лалли? Да хоть Гитара Джонс.

— Да-да.

— По коридору направо, по лестнице налево. Первая дверь.

Куда идти? А это зависит от того, куда ты хочешь попасть. Но сейчас никакого особого выбора, попадешь, куда повезет. До этого, между прочим, один раз в жизни была на съемочной площадке (а это, безусловно, именно съемочная площадка — камеры, софиты, все дела) — в Диснее, с классом, на экскурсии. Огромный кран катал на длинной шее маленьких человечков, зырящих на нее, Byпи, в объектив; все думала — зачем? Потом решила, что ей лишь кажется, что смотрят на нее и что ее снимают, — так просто целятся, чтоб детям показать, как выглядит на вышке оператор; а оказалось — действительно, Дисней в тот день делая фильм про школьные экскурсии на их студию. Через полгода в возбуждении позвонила мамина сестра, сказала, что видела «нашу крошку» по шестому каналу. Вупи никогда так и не удалось увидеть этот фильм; осталось смутное чувство обиды, как если бы ее использовали и даже не дали наслад…