— …имя Твое! — басом подтянули мужики, тоненько налегли бабы.

Молились, как всегда, во дворе, под уцелевшей башней крекинга, праздник отмечали, конец Петрова поста. Так повелось называть — башня крекинга. Есть еще башня очистки и три колонны, с лесенками и балконами. Эти торчат, не упали. Прочие башни давно травой проросли.

— Да будет воля Твоя на земле, как на небе!

— …как на небе! — В этом месте у меня маленько ком в горле встревает. Сам не пойму, отчего так. Больно красиво, когда все вместе молятся.

Я в праздниках не шибко силен, где какой день. Отцу ведомо, на то он и первый дьякон, а мне сан высокий ни к чему. Тем более что я твердый, дьяконом мне не стать.

Я смотрел на батю, как он под пение выходит из бункера, высокий, строгий, бородка надвое, в новой сутане, только-только девки из собачьей шерсти связали. Ну чо, двух младенцев перекрестил, факел у берегини принял и тихонько по лесенке вверх пошел. Этот момент я с детства больше всего любил, аж кожа на спине пупырилась. Народ на колени бухнулся, только караульные на второй вышке службу тянут. Между вышками — балконы решетчатые, и трубы как змеи расползаются. Никто теперь не знает, для чего их столько.

А батя — выше и выше, сталь под сапогами гудит, до самого верха. Старшая берегиня внизу вентиль открыла, отец огонек поднес — и вот оно, факел Спасителя загудел, загулял в обнимку с ветром над заводами.

— И сила, и слава вовеки, аминь!

— Аминь!

Жалко, что факел горит мало, нефть беречь надо. По мне бы, дык пусть день и ночь полыхал бы, защищал бы нас от всякой нечисти.

Потом отец спустился, пальцем поманил:

— В баню сходил, выспался? Гаврилу схоронили? С матерью повидался? Как полдень пробьют, явись на Совет инженеров, доложишь при всех, что в Гаражах вчера было. Смотри не опаздывай, химики будут, и маркитанты своих прислать обещались.

Я маленько струхнул, нечасто меня на Совет пускают. Но тут дело важное, раз чужих кликнули. Пока в било только раз стукнули, я решил маму навестить. Спустился через старый бункер, по трубе мимо лаборатории, по новым прорытым ходам, миновал кузнечный цех, там на страже молодухам-берегиням тайное слово шепнул. Поглядели, ешкин медь, будто на чужого, но на ферму пропустили.

Завоняло, когда над свинарником по мосткам топал. Свиней у нас много стало, это хорошо. Было б в три раза больше, кабы берегини уродцев не топили. А поросей кривобоких да безглазых половина родится. После свинарника перья на меня полетели, это девки птиц на матрасы щиплют. Мужики землю на полозьях тащили, новый кубатор строили. Кубатора даже у химиков не было, но мы их научили. Такая штука занятная, цыпляки сами, без курей, из яиц вылазят.

— Славка, Славка, привет! — Мальцы загалдели, что на кубаторе у печи дежурили. — Славка, сколько вонючек порубил, расскажи!

Я малым тоже в дежурство ходил — яйца куриные в лотках переворачивал. Если их не ворочать — сдохнут цыпляки, ага.

На гидроферме у мамани вечно сыро, стены мокрые, улитки ползают, дрянь всякая. Прежде потолок тут был, а с потолка в таких стеклянных плошках огонь светил. Холодный огонь, не из нефти. Поверить в это трудно, как может просто так стеклянная банка гореть? Ну так чо, до войны много чего непонятного творилось. Уже давно над фермой потолок срыли, а поверху стеклом обложили. Стекло кусочками, из разных окон и дверей, я его сам подводами с южных кварталов таскал. Снаружи на ферму хрен зайдешь, она вместе с садиком детским крепче всего охраняется.

Я протиснулся вдоль полок, на полках всюду зелень, травки всякие да овощи, бабы наши их срезают, новые ростки в горшки суют да еще хором песни поют. Над дверью изнутри кусок слова остался — «гидропон…». Другой кусок, говорят, жук-медведь оторвал, вместе с куском жести. Это еще когда с пасечниками воевали, те медведей не ловили, вот они и шастали всюду. И к нам на заводы забредали, через огонь перескакивали, ага. Батя говорит, что медведь не ушел тогда, пока все не перевернул. Голодная зима стояла, в открытой земле всего третий урожай сняли да половину жрать не смогли. Ядовитая картоха получилась, а лук — вообще на лук не походил…

— Славка, сынок!

Вот такая у меня маманя, крепкая, ага, всему хозяйству голова. Отец и женит, и детей крестит, и хоронить без него нельзя, а маманя словно бы в Спасителя и не верит. Некогда ей, на ферме дел до горла, так даже молиться не выходит. Маманя руки вытерла, ощупала всего смешно, как в детстве. Когда она меня так тискает, будто взад мальцом становлюсь. Каждый день маманя меня мяла, а потом, когда спать нас с сеструхой на теплый дымоход загоняли, плакала и с отцом шепталась. Брата младшего они еще тогда не родили. Отец воткнет факел в углу бункера, встанет на коленки и молится, а мама — ни в какую. Травы мне таскала, горечью поила, ноги в бане мяла.

— Сынок, Гавря-то как же?

— Он убил троих, мама.

Я тогда глупый был, не понимал, что родители каждый день мою смерть отгоняли. Каждый по-своему, что ли. Твердые дети обычно до трех лет не доживают. Кроме меня, всего двое взрослых на Факеле есть, один — у химиков, один на Автобазе…

Кожа внутрь растет. А наружи, как панцирь у скорлопендры делается. Мни ноги, не мни, ешкин медь, все едино дубеет. Конечно, не совсем как у скорлопендры, помягче, под мышками мягко, промеж ног. Да и рожа так ниче, будто на солнце обгорел сильно. В детстве страшнее было, мама боялась, что глаза закроются. Ниче, не закрылись. Кожа внутрь растет, пока до больших кровяных сосудов не доберется. Тут и конец обычно. Но я выжил. Может, отец отмолил, может, маманя травками отпоила.

— Тебе отец сказал, что мы насчет тебя надумали? Двадцать третий год идет, жениться тебе пора, Славка, — мама ощупала травяную жвачку у меня на щеке. — Болит еще? Дышать не мешает?

— Это как — жениться? — проснулся я. — Это на ком? Да кому я нужен, твердый-то?

— А ну замолчи, не то схлопочешь!

Это маманя может. Запросто грязной тряпкой по харе надает. Я на всякий случай тихонечко за полку с зеленью отступил. Отсюда легче бежать будет, если мать всерьез разбушуется. Она может.

— На Автобазе погиб мужик один, ты его, может, помнишь, — мама назвала имя. — Варварка вдовой осталась. Девка в соку, двадцать восемь ей вроде, и ребеночек есть. С ней уже говорено, она не против, только рада.

— Варварка, что ли? — я напряг память. Что-то после вчерашней дубины плохо соображалось. — Дык она старше меня на скока! А еще зубы у ей врастопырку, и рожа рябая, и глаз один кружится, на месте не стоит…

— Ты с глазом жить собрался или с бабой проверенной? — Мать уперла руки в боки. — Можно подумать, ты у меня красавец, Бельмондо нашелся!

На красавца Бельмондо я, конечно, походил не слишком. Прямо скажем, на него никто из наших мужиков не походил. Зато бабы все и девки тосковали по ем, ешкин медь, как по жениху, и журналу ту мягкую по пять раз глядеть бегали. Дело давно было, я еще в школе буквы учился складывать, охотники с южных кварталов тогда пачку мягких книг принесли. Книга такая журналой называется, Любаха вычитала, она умная. Пачка веревкой перевязана, с краев плесневелое все, да мыши обгрызли, но внутрях две журналы почти целые оказались. Только сбоку кусок отодран. Сверху написано — Бельмондо, и мужик такой с пушкой, морда наглая, кудри как у бабы, и весь в белом. Дурной какой-то охотник, разве в белом на зверя ходят?