В деревне было много собак. Щенят обычно топили, а иногда слепых, но живых бросали просто в овраг, куда на тачках свозили помои. Мы пробовали спасать этих несчастных щенят, но они у нас умирали. Мы их хоронили, орошая слезами могилки, и снова пытались выкормить новых щенят. Но все же рыжей Любке удалось вырастить маленькую собачку, которая неотступно следовала за ней и даже сопровождала ее в школу и тихо сидела в классе у ее ног.

На крышу церкви влезла какая-то женщина. В деревне говорили, что она сумасшедшая, ее надо снять. Одни уверяли, что это Матрена, у которой умер ребенок, другие утверждали, что она пришлая. Весь день глазели на нее, слушали, как она пела, и толковали о том, как бы снять эту рехнувшуюся. Но настал вечер, все с площади ушли, а сумасшедшая продолжала петь, стоя у колокольни. Зеваки, расходясь, утверждали, что ночью она сама спустится.

В эту ночь мама оставалась в городе. Я уложила Сережу и Наташу, плотно закрыла ставни, задвинула засов двери, но грустное пение с колокольни было слышно в комнате, и мне стало страшно. Я вспомнила разговоры, что сумасшедшая, может, ночью спустится. Наш дом стоял ближе остальных к церкви. Бесспорно: она придет к нам. Она может убить Наташу и Сережу. Поборов страх, я приоткрыла дверь. Женщина на церкви уже не пела, а тихо выла. Значит, она не спустилась. Засунув железный болт на дверь, проверив ставни, я легла. Сумасшедшая то голосила, то принималась кричать, угрожая кому-то, то пела. Наибольший ужас меня охватывал, когда она замолкала. Мне слышались ее шаги у нашего дома, шорох у входа. Если она ворвется к нам, у меня не хватит сил ее вытолкнуть. Я придвинула стол к входу, окна перегородила скамьями, детей переложила на свою кровать. Всю ночь напролет я металась между детьми и окнами, плакала, зарывшись в подушку. Вооружившись кочергой и угольным утюгом, изображала из себя грозного сторожа, обнимала спящих брата и сестру и, конечно, не могла заснуть, стараясь придумать способы защиты. К рассвету женщина умолкла. Было уже совсем светло, когда я решилась открыть ставни. Ее сняли и, связав, куда-то повели. Я увидела ее измученное лицо, ее полный тоски взгляд, устремленный к небу, и мне стало стыдно за свой страх.

Мама, выслушав мой рассказ, согласилась со мной, что надо завести собаку. Мы взяли ее на рынке и назвали Кудлашкой. Она была очень ласковая и верно сторожила дом, но когда она ощенилась — это произошло ночью под хатой, — она превратилась в озабоченную и напуганную мать. Мне очень хотелось посмотреть на щенков, но я понимала, что Кудлашка правильно поступила, мама бы наверняка часть из них утопила. К нам в комнату Кудлашка заходила только поесть и тут же залезала в свое убежище. Наконец она вывела своих детей на свет божий. Их оказалось пять штук. Вскоре дети стали Кудлашке чужими, и она опять превратилась в приветливое создание.

Мама притащила из Моздока очередной бочонок кагора и, не успев все вино обменять на курагу, уехала в город. Пришла покупательница и попросила меня налить полный кувшин. Я решила обрадовать маму своей распорядительностью. Я видела, как мама из бочонка наливала вино: она засовывала в бочонок резиновую трубку, сосала другой ее конец и его совала в бутылку, держа ее ниже бочонка. У меня все получилось, женщина сказала, что рассчитается с мамой, и ушла. Я накормила детей и вдруг вспомнила о сладком вкусе вина. Мне захотелось распробовать кагор — выпила я, наверное, немного. Помню, что вино мне не понравилось, но когда приехала мама, соседи рассказали, что я, шатаясь и распевая непонятные песни, ходила по деревне. Меня все видели, но никто не знал, куда я делась.

После того как мама решила, что я утонула в речке, и залилась слезами, Наташа вдруг, поняв, что меня ищут, меланхолично сказала: «Ириша спит», — и пальчиком показала под кровать.

Мне не влетело, да я думаю, что мое состояние, когда я проснулась, было самым действенным наказанием.

Теперь все чаще к нам приезжал папа, они с мамой говорили о переезде в Нальчик. Мне не хотелось уезжать от моих подруг, жаль было расставаться с деревенской жизнью. Я забыла, что когда-то была городской, а ведь в Екатериноградской я провела всего два года.

В Нальчике мы поселились в великолепном доме с большим фруктовым садом. Эта усадьба принадлежала богатому фабриканту, бежавшему за границу. Все Затишье состояло из дач с садами. Вдали виднелись зеленые горы, а за ними — вечноснежные вершины. Это дачное место — километрах в двух от города — тогда было населено почти исключительно интеллигенцией. Маме казалось, что у меня появятся совершенно иные подруги, чем в деревне. Она забывала, что все мои однолетки не видели своих родителей, несли отнюдь не детские обязанности и рано повзрослели. Такое было время. Правда, здесь не было богатых, не было и голодающих. Нас окружали такие же люди, как мои родители. Наш сад был засажен яблонями, смородинными кустами, но за ним никто не ухаживал, и он одичал. Мама достала специальные книги и решила его восстановить.

Впервые я увидела, что у мамы есть друзья. В Затишье образовалась сельскохозяйственная артель. Она состояла из людей вроде моих родителей, впервые в жизни имевших дело с землей, — из городских, лишенных деревенского практицизма. Все они служили в Нальчике. Однажды папа взял меня с собой на базар. Мы купили несколько кур и козу с козленком. Мама одобрила наши покупки, считая, что вся эта живность обеспечит нас яйцами и молоком. Куры пожелали нестись не в курятнике, а где попало, преимущественно на деревьях, и я с шапкой в руках пыталась поймать хоть одно яйцо до того, как оно упадет на землю. Уход за козой был тоже поручен мне. По утрам полагалось мне с Сережей и Наташей пасти козу и следить, чтобы ее сынок не высосал молоко. Но козочка больно бодалась, не желала слушаться меня, шла куда ей вздумается и, конечно, давала как следует поесть козленку. Маме сказали, что на вымя козы надо надеть мешочек. Иногда нам удавалось нацедить немножко молока, но большей частью Пушок или срывал мешочек, или сосал сквозь него.

Несмотря на все эти неудачи, мама завела еще уток и одну из них подарила мне. В усадьбе был небольшой пруд, и они в нем грациозно плавали. Моя уточка оказалась селезнем, как и остальные три из купленных мамой шести уток. Мой селезень не причинял мне никаких огорчений и бежал ко мне, когда я его звала.

Помню, как я впервые месила тесто. Теперь у нас была мука, и мама довольно часто пекла свой хлеб. Я знала, как нужно обращаться с тестом. Раз мама куда-то спешила, и я заверила ее, что справлюсь с опарой. Когда в большой макитре жидкое тесто стало пузыриться, я высыпала на деревянный стол муку, сделала лунку в горке и вылила в нее содержимое глиняного горшка. Тесто начало пробиваться сквозь мучную гору и стекать ручейками на пол. Я бегала вокруг стола и затыкала бреши, а они появлялись в новых местах. Тогда я залезла на стол и, поливая слезами непослушную массу, стала ее загребать в объятия. После долгих мучений я замесила тесто, но когда пришла мама, она долго смеялась, уверяя, что не может понять, где я и где опара.

Неудачи преследовали артель. Град побил гречиху, когда она цвела, вредители съели часть овощей, капуста не желала закручиваться в кочаны, фасоль оказалась кормовой. Вся надежда была на картофель, но и его члены артели не сумели выкопать полностью, и вслед за ними мы, дети, набирали с брошенного поля целые мешки картошки.