Мысль о побеге возвратила нетрезвого Михаила Макаровича Синельского к действительности. Действительность была отвратительная, потому что перестал работать радиоприемник. А это значило, что поломали антенну. Антенной для Мишиного знаменитого транзистора на лампах служил лагерный периметр из колючей проволоки, он, когда ток по нему пропущен, еще лучше принимает. А если антенна отказала, это значит перекусили где-то проволоку, поломали колючку. Значит, опять кто-то посушить рога захотел, то есть в бега рванул. «Интересно, сколько их в этот раз рвануло?» — подумал Миша очень отстраненно. Чтоб удрапать с зоны, нужна одежка, потому как если в шинелке кого хоть за двести километров от Великой Тувты поймают, тому сто империалов за живого, десять за мертвого. Ну, а словленному — наколку. На левую щеку — «бегун», на правую — «засратый», и обратно зона, только теперь срок пойдет вдвое. Автоматом, без пересуда. «А у меня какой срок?» — подумал Миша и пролил рюмку, а затем рассвирепел, потому что как радио замолчало, так больше и не хотело, подлое.

Миша рванул из-за стола, больно ударяясь, выбежал из потайного радиочулана в приемную. Там, в уголке, свернув чужую шинель под голову, на свою беду тихо кемарил радист, старик Имант, сын латышских стрелков, каким-то непонятным образом затесавшийся в милиционерскую среду лагеря от прошлых постояльцев. Всех прежних вроде бы выпустили, а его оставили, потому что дела не нашли. Не сидело его тут никогда. Он, значит, просто жил в лагере, сам сюда переселился. И нет у него судимости. А выпустить его нельзя: во-первых… Ну, неважно во-первых, и даже в-пятых и в-десятых неважно. Важно то, что в-главных: второго радиста, способного соорудить приличный радиоприемник буквально из трех напильников, да еще использовав в качестве антенны родную колючку-периметр, что вокруг запретки восьмеркой проведена, такого мастера можно было не искать ни в каком лагере. А Миша Синельский, кум-богдыхан всея лагеря, без ежедневных бибисей и жить-то не хотел.

Кум-богдыхан свирепо вышиб из-под головы латыша шинелку, а его самого выкинули за дверь, в сугроб. Бросился за ним и стал бить каблуком. Латыш привычно ввинчивался в снег, Миша скоро поскользнулся, чего избиваемый, кажется, и ожидал. Кум больно шмякнулся всей задницей, а Имант осторожно высунул голову из сугроба.

— Ты не очень-то лютуй, начальник, — сказал он сочувственно, — это для здоровья вредно и опасно. Ты у меня седьмой. Ты, твое благородие, приходишь и уходишь, а я, — Имант выплюнул снег вместе со сгустком туберкулезной крови, я — остаюсь.

Миша хотел взреветь, но вместо рева изо рта изверглась непроглоченная сайра. Вслед за ней бурным потоком устремилась сайра проглоченная. Обессиленный Миша сидел на грязном снегу, пытаясь поймать хоть немного воздуха, но летающая рыба сайра этот воздух ему пока что застила. А Имант уже стоял на четвереньках и бодро поучал:

— Ты, твое благородие, даже не дворянин. Даже не личный дворянин! Хотя был, хотя был. Из дворян тебя разжаловали. Ты даже не сын полка латышских стрелков! Ты давай беглых лови, а я антенну чинить пойду…

Имант был в расконвойке, к тому же не в милицейской форме, — откуда бы она на нем? — а в телогрейке, убеги он из лагеря, так за него даже за живого никто бы ломаного империала не дал. Пусть чинит антенну. Миша кое-как вполз в свой родной радиочулан с бутылками, стал ждать, когда же из динамика родные жидомасоны забрешут.

А ведь кто, как не он, всю жизнь был отпетым антикоммунистом, махровым монархистом, всегда был готов вступить в Союз Русского Народа, если б знал, где этот союз, он и в масоны бы пошел, пусть бы его научили!.. Миша не знал, сколько сил стоило его старому другу Джеймсу умолить императора сделать капитана Синельского кумом над мусорами, а не сажать на одни с ними нары. Император рассудил по-умному, что положение царя и бога над мусорным лагерем не особенно отличается от положения постояльца такого лагеря, и росчерком пера зафутболил Мишу за Урал. Милиционеры текли в лагерь рекой, не трогали лишь тех, кто по происхождению оказывался казаком. Таких выдавали кругу, круг их порол, а дальше грехи считались смытыми. Миша слыхал, что кое-кто из бывших донских ментов уже красовался в форме урядника. Мише казалось, что это офицерский чин, он в табелях о рангах слабо разбирался. Он слышал, что Шелковников теперь — «ваше высокопревосходительство». Иди знай, это выше, чем урядник, или ниже? К самому Мише обращались теперь, согласно циркулярному письму из белокаменной, «ваше благородие». Звучало благородно, но… не особенно. Слишком поблизости был расположен старинный русский город Великая Тувта. А из спиртного был один только медицинский спирт, подозрительно припахивавший эфиром.

Переждав некоторое время, в дежурку перед приемной с холода вполз Имант: разрезанный провод он соединил, а что там на запретке натоптали, так то не его ума дело было. Он мог бы уйти в общий барак, там у него было место, на этом месте слишком часто развлекались соседи, если приходил с этапом какой-нибудь мусорок помоложе, белобрысенький, — уж тогда, пока его весь барак не отваляет, место считалось занятым. А несмотря на двадцать седьмой год отсидки, латыш сохранил еще кое-какое обоняние и предпочитал вялые тычки Мишиных сапог унылой барачной вони с попискиваниями очередного новичка, пущенного паханом Леонидом Ивановичем «под трамвай». Честно говоря, меньше всего стремился Имант к выходу не только в барак, но и вообще на свободу, он к ней уже не годился.

Он родился вовсе не в лагере, родители его были два латышских стрелка, хворые и оттого не пострелянные, были у Иманта и молодые годы, даже, без преувеличения, золотые юные годы. Он родился в Москве в тридцатых годах, и с конца сороковых весь с ушами ушел в радиодело. Помнится, только сдаст зачет по научному… как его там… эксгибиционизму, сядет в автобус — и айда на Коптевский. Рай там был земной, а не рынок, жаль, закрыли этот рай еще в пятьдесят пятом. Где вы теперь, дорогие друзья-коптяри?.. По сей день в голове Иманта звучало, словно эхо юношеских грез:

«Леща, леща, леща, леща…»

«Промежутки, промежутки…»

«Канды, канды, канды…»

Ох, все они, канды, то есть, конечно, для непосвященных, конденсаторы. Потому что был он, Имант, в те годы натуральный кандер. Однажды толкнул два удачных чемодана, на третьем попался, были у него канды в чемоданах не простые, а танталовые, их простой человек раньше конца шестидесятых не нюхал, секретными они на Коптевском были. Вот и сел он за танталовые, обрек себя на танталовые муки. Это ж надо, на такой муре загреметь. Вон, сидит Васька-мусор, так за что? За… эти, рончики для аончиков. Но он на тринадцатом чемодане попался, солидно. Но Васька еще и за литики сел. За слюдяные. Во гад. Все тут люди как люди сидят, политические, он один, сволочь, литический.

«Трансы, трансы… Выходники, силовики…»

Эх, была жизнь на Коптевском! Мент имелся всего один, не как теперь, когда целый лагерь. А тогда мент стоял на Коптевском со стороны трамвайной линии, охраняя рынок с видом льва, стерегущего от чужаков свое личное стадо антилоп. Справа от входа была чайная, где сроду никто не видел чая, но каждому выдавали громадную щербатую тарелку раскаленной картошки и водку — стаканом. До краев! Картошка дымится, деньги в кармане, кандов еще до хрена… А напротив, или, к примеру, рядом, сидит при своей тарелке знаменитый Техничный Мужик.