— Луиза у нас — председатель итальянской секции. А там — председатель датской секции, — тетка указала кофейной ложечкой на немолодого мужчину за соседним столом, — а вот наш глубокоуважаемый председатель американской секции.

Унион с достоинством поклонился. Сколько ни оглядывалась Софья — ни единой женщины, кроме тетки и нервно курящей Луизы, сидели кругом одни только мужики, и все, по словам тетки, были председателями феминистских секций, редакторами боевых феминистских изданий, тренерами боевых феминистских формирований, историками всемирного феминистского движения, теоретиками феминистской науки и техники, а также авторами учебников по эротическому феминизму, — такой в соавторстве сочинили пятеро старичков с бородками «под Ленина», которых Софья видела еще в зале. Софья тихо дурела от табачного дыма, в глазах потемнело, уши заложило, сознание стало гаснуть.

— Ах, дорогая, тебе дурно? — участливо спросила тетка, но Унион уже закатал рукава платья претендентки на престол и что-то вкатил ей в вену с помощью одноразового шприца. Софье сразу полегчало, и ни она, ни тетка, ни даже нервная Луиза не заметили, как негр положил в карман шприц, предварительно втянув в него полкубика венозной крови. Прядь Софьиных волос Унион заполучил еще в Дании с помощью молодого Умералиева, ничего больше жрецу-вудуисту не требовалось. Он убедительно порекомендовал великой княгине не настаивать на том, чтобы Софья подписала отречение от престола сегодня же. Пусть поживет в Лондоне, освоится. Неделю, другую — спешить не к чему. А пока что он отвезет ее высочество в резиденцию. «О да, да», — согласилась тетка, и негр, провожаемый сверкающим и пристальным взором Луизы Гаспарини, единственной женщины среди феминисток великой княгини Александры Михайловны, увез Софью в Хайгейт. Без особого труда он убедил ее, что обморок произошел от переутомления — самолет, психушка, копенгагенский особняк, потом снова самолет, потом Лондон, два нападения Лиги борьбы с Романовыми, доклад тетки очень, очень всего много за такой короткий срок. Софья улеглась, а заглянувший к ней перед сном юный слуга окончательно убедил ее, что право поспать она заслужила.

Глубокой ночью Унион, одетый в совсем неевропейский костюм, точней всего лишь в юбочку из тростниковых метелок, вошел в спальню к Софье. Он укрепил перед зеркалом толстую желтую свечу и зажег ее. Потом вытащил из боковой створки зеркала фотографию, укрепил ее лицом к зеркалу — так, чтобы отражение сквозь пламя свечи смотрело прямо на спящую Софью. На фотографии был изображен курносый старикан с ласковым, мутноватым взглядом. Негр что-то забормотал, позвякал свинцовыми перстнями левой руки о серебряные кольца правой. Потом сунул руку в створку зеркала и вытащил оттуда упиравшегося восточного юношу; тот, в чем мать родила, трижды обошел вокруг Софьиного ложа — по правилам, против часовой стрелки, но уже по собственной инициативе сглатывая неподдельные слезы. Потом жрец вновь затолкал его в зеркало, и понять, кто побывал в комнате — сам ли мальчик, его ли пленное отражение, — было невозможно. Из кармана юбочки Унион извлек частицы ногтей, волос и крови Софьи и, пристально глядя в лицо спящей претендентке на престол, забормотал бесконечное заклинание, всего из нескольких повторяющихся слов. По мере бормотания взгляд отраженной в зеркале фотографии ласкового старца осмысливался, как бы приценивался к Софье, самым бесстыдным образом одобряя все ее женские стати. Свеча догорела. Негр в темноте нашарил фотографию и спрятал ее на место, потом тихо вышел, не обернувшись, лишь тонкий запах плавленного воска недолгое время висел в воздухе. Потом исчез и он.

Наутро Софьей овладело нестерпимое желание побывать в святых местах, на родине предков матери, в государстве Израиль, ей всюду мерещился какой-то немолодой, никогда прежде ею не виданный, но на диво обаятельный человек, даже в глазах вновь пришедшего к ней азиатского мальчика сиял этот назойливый, но такой влекущий образ. Негр дал ей исчерпывающий ответ, что да, конечно, сейчас она может позволить себе отдых, и поездка в Палестину ей ничем не может повредить: израильский закон о запрете на въезд для членов Лиги защиты Романовых ни в какой мере на самих Романовых не распространяется. Тем более, что членам Лиги борьбы с Романовыми въезд в Израиль тоже запрещен — во имя демократии и равноправия, как того требовал автор закона, депутат Ариель Кармон.

Софья снова призвала верного азиатского юношу, чтобы помог ей уложить вещи. А Марсель-Бертран Унион съездил на телеграф и послал срочную весточку на Гаити, временно проживающему там американскому беллетристу Освальду Вроблевскому, где сообщал, что в Лондоне все его дела успешно закончены.

…обрящется рука твоя всем врагом твоим, десница твоя обрящет вся ненавидящая тебе, яко положиши их яко пещь огненную во время царства твоего.

ПОП ЛАЗАРЬ. ЧЕЛОБИТНАЯ ЦАРЮ АЛЕКСЕЮ МИХАЙЛОВИЧУ

«…лядя из Лондона. Ее вы можете… ать… ать… также… ать… ать…» — приемник кашлянул на коротких волнах что-то, и больше уже не кашлял. Опять все. Последнюю радость отнимают. Вот. Сперва на чин понизили, это бы ладно. Был капитан, стал штабс-капитан. Никто ничего еще не понимает, чуть ли не все думают, что это повышение. А вот как придет ответ… Ведь подал же прошение на высочайшее имя! В месяц должны отвечать, в месяц! Хотя месяц — еще только через две недели. Может, учтут. Может, переведут. Учтут личную преданность лошадям и маршалу Буденному, переведут в кавалерию, тогда будет чин не штабс-капитан, а штаб-ротмистр. Прошел переаттестацию — и точка. Не понижали меня! Переарестовали, то есть переаресто… переаре… Фу.

Даже мысленно не мог нынче Миша произнести такое мудреное слово, он седьмые сутки подряд переваливался из шестой алкогольной формы, в которой и Би-Би-Си хорошо слушается, и сайрой закусить можно, в седьмую алкогольную форму, в которой впору этими бибисями разве что закусывать, да и те назад пойдут, лучше спать. Не поглядели, гады орденоносные, на заслуги. Взяли, да и покумили. То есть превратили в кума. Предложили возглавить руководство спецлагерем номер какой-то, возле города Великая Тувта. Город, сволочи, тоже переименовали, чем плохо им было раньше Большая Тувта? Нет, надо все перепельменить навыворот, лишь бы не как при советской власти…

Лагерь ему тоже достался не просто так. Ему спецлагерь поручили, такой, в который министр внутренних дел Всеволод Глущенко приказал швырять всех прежних милиционеров, не снимая формы, на срок от десяти и выше. Министр добился у императора, чтобы в лагере не создавать лишней судебной волокиты, организовать простую арифметическую систему автоматических зачетов: год за десять. Это значит: прослужил в милиции год — сиди десять лет. Прослужил пятнадцать лет сиди сто пятьдесят. Хоть чемпионат устраивай. Самую длинную дистанцию схлопотал какой-то старый хрен из неведомого города Почепа, заработал за свои пятьдесят шесть выслуги — пятьсот шестьдесят соответственно. Даже странно, что ни у кого не оказалось, к примеру, стажа в восемьсот лет. Ах, ну да, тогда же еще милиции не было, тогда полиция была, тогда незаконный внебрачный царь был. Но жалко. Вот бы ходил на зоне один всего, а сроку у него — как у всего политбюро возраст! Восемьсот лет. Хотя зачем это?.. Забавина пустая, мент поганый он и есть мент поганый, он и десять не потянет, сайра ему не положена, потому что ни передач, ни писем, ни баб-свиданок, никаких поощрений. На работу их за зону не выводят, у них прямо тут работа: ведут подкоп из одного барака в другой. Проведут — запал туда, бабах, затоптали, долби теперь другой подкоп. Заметим, что в вечной мерзлоте. Кто не долбил, пусть подолбит. А каждый долб в сторону как побег рассматривается, только так.