Счастливее всего он чувствовал себя, когда помогал Уолтеру или самостоятельно занимался полевыми исследованиями. В 1896 году, в 19 лет, ему на две недели предоставили свободу, и Чарлз решил отправиться в экспедицию по берегам Нила. Домой он писал о тех странных и замечательных животных, которых встречал по дороге. «Очень интересные твари – суданские коровы». Или: «Я изо всех сил старался добыть черепаху для Уолтера».

По возвращении в Англию Чарлз добросовестно взялся за работу, однако все предлагавшиеся им инвестиции старшие вежливо, но решительно отвергали. Никто не верил в будущее меди и не считал нужным строить плавильный завод; открывать филиал в Японии казалось безнадежной затеей, и, с точки зрения коллег-банкиров, новомодное изобретение, граммофон, в которое Чарлз хотел вложить деньги, было обречено на провал.

Дома он был под каблуком у матери, на работе оставался в тени предков. Одним решительным поступком Чарлз отвоевал себе независимость: женился на прекрасной еврейке из Венгрии, с которой познакомился во время охоты на бабочек и редких блох в Карпатах. Другу, который также страдал депрессиями, Чарлз писал: «Я так рад, что тебе лучше и что на тебя реже "накатывает". Женись, как я, и полностью избавишься». Розика фон Вертхаймштайн стала его единственной на всю жизнь любовью.

Розика фон Вертхаймштайн выросла в известной, но небогатой семье. За красоту ее прозвали «Венгерской розой», темные, с лиловыми обводами, радужки ее глаз играли на свету, словно крылья бабочки. Ника вспоминала, что Розику «все боялись до смерти». И тем не менее, когда Мириам спросили, чего бы она пожелала, если бы любая ее мечта была исполнима, та ответила: «Провести хотя бы еще час с моей мамой».

Розика родилась в 1870 году в семье отставного офицера в Навивараде (Венгрия). Ныне это румынский город Орадеа. Ко времени знакомства с Чарлзом – в 1907 году – ей уже было 37 лет и, по мнению большинства, ей не светило ничего, кроме должности почтмейстерши в родной деревне. Мириам вспоминала: «Она выросла в стране вполне откровенного антисемитизма. Лишь незначительный процент евреев допускали в университеты. В Венгрии родиться евреем значило жить особой жизнью, не сливаясь с обществом». Розика не получила формального образования, но самоучкой освоила не только венгерский и немецкий, но и французский с английским.

Розика считалась «дерзкой девчонкой». Летом она целыми днями играла в теннис, зимой каталась на льду. Она курила, не скрываясь, и вызывала мальчишек на соревнование – кто дальше прыгнет на коньках через препятствие. Первой среди женщин Европы она освоила верхнюю подачу в теннисе – по тем временам весьма рискованное движение, подчеркивавшее форму груди. Ее даже пригласили в Вену обучить этому приему эрцгерцогиню.

Брак с Ротшильдом рассматривался не просто как удача, а как великое достижение, вроде победы на скачках в Дерби. Новости об этом событии мгновенно распространились по Европе. Брачные обеты молодой четы были «скреплены» в Вене на скромной церемонии. Храм был декорирован белой тканью и вечнозелеными растениями, невеста облачилась в шелк цвета слоновой кости. Явившись после медового месяца в Венеции в Англию, Розика впервые увидела дом, где ей отныне предстояло жить. Ее известили: тут она будет воспитывать детей под боком у своей свекрови Эммы и неженатого деверя Уолтера. Розика числится в списках приглашенных на балы и приемы в Букингемском дворце, но уже не как Розика фон Вертхаймштайн. Отныне и навсегда она – миссис Чарлз Ротшильд.

То ли сказались четыре беременности за пять лет, то ли эта жизнь все же приручила и подчинила Розику, – во всяком случае, в Англии о прыжках на льду больше не слышали. Церемонность ее нового семейства постоянно удивляла ее: за четверть века, что они с Эммой провели под одной крышей, они ни разу не поцеловались, даже не обнялись. Но Розика знала, что от нее требуется.

Тем не менее 10 декабря 1913 года Розика горько разочаровала свою новую родню, разрешившись третьей девочкой. Кэтлин Энни Паннонику туго спеленали, тут же передали на попечение двух нянь. На следующий день младенца, опять-таки в сопровождении нянь и более никого из членов семьи, отправили на частном поезде из Лондона к бабушке Эмме в поместье Тринг, где уже подрастали две сестры и брат.

Следующие семнадцать лет Ника – так ее будут звать – гостит то в одной, то в другой усадьбе Ротшильдов, играет с другими маленькими Ротшильдами, охотится с принадлежащими Ротшильдам сворами. В ту пору было принято, чтобы кузены общались постоянно, и даже ныне, когда тех семейных домов уже нет, прежняя близость не вовсе ушла. Мы ссоримся и расходимся, как это происходит в любой семье, но собираемся на юбилеи, на дни рождения главных членов нашего рода, на знаменательные события. Ника, чуточку знавшая идиш, говаривала: «Я из чудной мешпухи, но семья у нас дружная, верь не верь».

Свое детство Ника описывала безрадостно: «Меня возили из одной огромной усадьбы в другую в череде стерильных пульмановских вагонов, заказанных специально для нас. День и ночь нас охранял взвод нянек, гувернанток, наставников, лакеев, слуг, шоферов и грумов». Жизнь младшего поколения была полностью подчинена чужому расписанию. Денег на детей не жалели, но никто не присматривался к их личным нуждам или индивидуальным особенностям.

До войны рутина не менялась. Дети спали в одной комнате с няней, которая будила их в семь. После ванны девочек затягивали в тугой корсаж, надевали на них безупречно отглаженную нижнюю юбку, а сверху – накрахмаленное белое платье. У каждой девочки в семье имелась лента своего цвета, которую она повязывала как пояс. Мириам всегда носила голубую ленту, Либерти – розовую, а Ника – красную. Волосы полагалось расчесать, сделав ровно сто взмахов щеткой, а затем закрепить черепаховыми гребнями. Виктор, единственный сын и наследник, учился в закрытой школе и с сестрами виделся только на каникулах. Общение с родителями тоже было ограничено. Когда Розика бывала дома, девочек приводили к ней в будуар. Там они преклоняли колени, складывали ручки и молились: пусть «Бог сделает меня хорошей маленькой девочкой. Аминь». Еврейских обычаев их мать не соблюдала. Укладывали детей тоже по расписанию, и по выходным они старались не засыпать, дожидаясь возвращения отца, – захрустит гравий под копытами лошадей, освещенная газовыми факелами карета неторопливо прокатит по подъездной дорожке.

Обед детям приносили в детскую, за стол с родителями сажали только по достижении шестнадцати лет. Еду высочайшего качества готовил известный французский повар, тративший 5000 фунтов в год только на рыбу. Меню также было неизменным: в понедельник к завтраку подавали вареную рыбу, во вторник – вареные яйца, в среду – вареные яйца, в четверг – рыбу и так далее. Расписание и меню в Тринге были, по словам Мириам, «безупречны, монотонны, невыносимо скучны».

Действительно, расписание дня повторялось, как и меню. По утрам, в одно и то же время, детей выводили на прогулку в парке. Бегать и играть в прятки воспрещалось, потому что девочки могли запачкать белые платьица или потеряться. Зато животным дозволялось бродить в парке на воле, отведенная им территория, за высокой оградой, превратилась в рукотворный Эдемский сад. Там паслись лани, кенгуру, гигантские черепахи, эму, нанду и казуары – питомцы дяди Уолтера. Эму пугали детей: выбивали ногами барабанную дробь и гонялись за колясками в надежде на угощение. Мириам запомнила, как гигантские птицы заглядывали к ней в коляску – «противные глазки-буравчики и длинные клювы».