— Живут же люди… — сокрушенно вздохнул кто-то. — А мы на заводе, блин, от звонка до звонка, до получки недотягивали…

— А ну, отставить завистливые вздохи! — нахмурился молодой лейтенант Щербина. — Зло это, бойцы, самое натуральное мировое зло, не стоит оно, чтобы ради него погибать… Онищенко, а ну, положи, чего хватаешь?!

— Да я только посмотреть, товарищ лейтенант…

— Руками не смотрят, Онищенко! Все отошли на шаг! Товарищи оперативники, хватит разлагать мне войско! — возмущенно выкрикнул Щербина. — Закрывайте, увозите это все, к чертовой матери!

В последнем ящике лежали картины. Самые настоящие, невыносимо подлинные! Каждая в отдельной фанерной упаковке, с замочком. Все без рам — рамы дело десятое. Пустые пространства были переложены ватой. Этот ящик был герметичен, имел резиновые прокладки по периметру створа. Пусть там не поддерживалась постоянная температура, но резких ее скачков удавалось избегать. Звягин, имеющий достаточное представление, что такое искусство, отстранил веснушчатого бойца, принялся сам перебирать полотна. Павел, затаив дыхание, подался вперед — даже про боль забыл. Этим полотнам место только в музее, больше нигде. О подлинности речь не шла — не станет немецкий барон связываться с фальшивками. Личная коллекция или награбленное — выяснит следствие. Несколько печатных оттисков — гравюр, одни изображали что-то библейское, из разряда «Страстей Христовых», на другой — всадник, конь под которым давит черепа и распростертые трупы. Странные животные, сжавшиеся в пружину, восходящее солнце на фоне причудливых зданий. Остальные — картины, выполненные масляными красками. Многие потрескались, но от этого не делались менее значимыми и дорогими. Католические попы в алых и белых рясах, распятый Христос с блаженно-мученическим лицом, интересный пейзаж на фоне старинного города, несколько портретов — напыщенные бородатые господа в одеждах вельмож и бархатных мантиях, пара женских портретов, выполненных с удивительным вниманием к деталям. Темы апостолов, Апокалипсиса. От картин буквально веяло Северным Ренессансом. XV–XVI века, немецкое Возрождение. Кронах, Шонгауэр? Гравюры могли принадлежать Альбрехту Дюреру, портреты — Гансу Гольбейну-младшему, и если это так, то содержимому контейнера цены не было!

— Мужики, аккуратно складываем, как было, обращаемся с этой хренью, как со спящей царевной, — пробормотал Верест.

— Неплохо, командир, — покачал головой не менее впечатленный Звягин. — Не зря заехали. Нет, я не имею в виду твою несчастную руку, хм…

— Прикоснулись, блин, к высокому… — Окулинич зачарованно смотрел, как Котов закрывает ящик. — В натуре, жизнь коротка, искусство вечно…

— Да ну, мазня какая-то… — неуверенно заметил веснушчатый боец. — У нас ефрейтор Аникеев, который боевые листки малюет, и то лучше нарисует. То ли дело наши Шишкин или этот, как его…

— Петров-Водкин, — морща нос, подсказал смешливый боец. — Еще Маяковский. Не, мужики, а Маразма Роттердамского почему забыли?

Солдаты грохнули — не все были из деревень, далеких от обязательного среднего образования. Конопатый обиженно надулся.

— В машину все материальные ценности, включая денежные средства и драгметаллы! — распорядился Павел. — Чего расслабились, бойцы? Нам все это благолепие, не считая полоненного барона, еще до штаба фронта везти предстоит. Всякое в дороге случиться может…

Он плохо помнил — от боли трещала голова, и меркло сознание, но, кажется, довезли. Штабные офицеры не скрывали радости, жали руки, поздравляли с успехом, обещали правительственные награды всем участникам и сильно удивлялись, как горстке красноармейцев удалось без потерь «замочить» такую кучу вооруженных до зубов эсэсовцев. «А я, по-вашему, не потеря?» — застонал, теряя сознание Павел. «В госпиталь его — срочно! — распорядились высокие чины. — Пусть отдохнет. Да смотри, не залеживайся там, капитан, а то привыкнешь бездельничать. А для остальных у нас есть не менее увлекательное задание…»

Его привезли в госпиталь на «Эмке», выделенной от щедрот заместителем начальника штаба армии, и вот уже пятый день он томился от безделья, пил украдкой самогон, безбожно курил в неприспособленных для этого местах, засматривался на хорошенькую девушку в белом халате…

Увы, познакомиться ближе с милой девушкой Таней оказалось не суждено. Павел проснулся на рассвете от странного свербящего чувства дискомфорта. Он сел на кровати, натянул «верхушку» от больничной пижамы. Рука еще ныла, но с облачением справиться удалось. Госпиталь еще не проснулся. В окно заглядывал серый рассвет. Виднелась калитка, ограда со штакетником, во дворе «Эмка», грузовой «ЗИС» с красным крестом. Небо затянуло, но ветер не собрался — ветки за окном были неподвижны, как на фотографии. Похрапывали соседи, Бульба с Кондратьевым. Похоже, выдержали меру, не надрались до свинячьих соплей. Отчего же так пакостно на душе? Что-то качнулось за окном, и он вздрогнул, но нет, всего лишь зевающий часовой…

И вдруг за окном разразилась беспорядочная пальба! Били немецкие «маузеры», злобно гавкали «шмайсеры». В здании барака лопались стекла, кричали проснувшиеся люди. Попятился часовой за окном, скинул с плеча скорострельный карабин Симонова, поступивший в Красную армию только в этом году, передернул затвор, прицелился. Но тут же выронил оружие, затрясся, как кукла в пальцах кукловода, и упал, истекая кровью. Голосили женщины в бараке. Павел подлетел к окну и тут же отпрянул, когда гроздь пуль в щепки раскрошила раму. Какого рожна?! Кому понадобилось штурмовать мирный госпиталь?! Подлетели Бульба с Кондратьевым — взъерошенные, похмельные, осоловело хлопали глазами. Стонали тяжелораненые, подскакивали выздоравливающие. По коридору пробежал кто-то из персонала, кричал, чтобы никто не высовывался. Охрана всех защитит!

Черта с два, она защитит! Создавалось угнетающее впечатление, что никого из караульных уже не осталось в живых.

— Слышь, офицер, что за хрень? — испуганно пробормотал Кондратьев.

— Може, помилка, або бандити які-небудь… — промямлил Бульба, судорожно растирая глаза.

Какая, на хрен, ошибка! Стрельба усиливалась, в госпитале вспыхнула паника. Верест снова метнулся к окну. На ограде в районе калитки висел еще один труп в красноармейском «хэбэ». Какая же это гадкая вещь — быть убитым после войны! Справа кто-то подбегал. Воспользоваться калиткой, видно, было недосуг — секция ограды пала под ударом тяжелого сапога. Еще трое перепрыгнули через обломки и побежали через двор к крыльцу. Распахнулась дверь, коридор огласил зычный топот, затем грохнул выстрел — какая-то женщина подавилась хрипом. Павел похолодел. Сейчас эти твари сюда ворвутся…

— Мужики, за мной… — прохрипел он и, забыв про больную руку, помчался к двери, схватив по дороге долговязую штангу для капельницы на тяжелой подставке. Когда очередная дверь пала от сокрушительного пинка, он уже раскручивал ее, держа за легкий конец. Получай, фашист… капельницу! Устройство огрело по голове влетевшего здоровяка. Что слону дробина, но фактор внезапности сработал. Громила остановился и ошеломленно замотал головой. Странная форма на этих троих — не советская, не немецкая. Грязно-зеленые куртки типа полевых голландских, справа на груди — фашистский орел, рукав украшает шеврон: белый круг с черно-красной каймой, а в круге — перекрещенные синие полосы…