меня в разговор за обедом, спрашивая мое мнение, называя меня его маленьким эрудитом, его маленькой ученицей. Иногда он звал меня к себе и читал какую-нибудь книгу.

— Маринетта, — говорил он, — иди послушай о Христе, как он был любим в свое время.

Я стояла у него за спиной или сидела в кресле, стоящем рядом, и наблюдала за его лицом, пока он читал. Я думала о том, как красиво движутся его брови, как очки сползают на кончик носа, как он пытается поправить их. Он читал очень тихо, тем самым вынуждая приближаться к нему. Когда это происходило, я наслаждалась ощущением любви, одновременно злясь на его смешные прозвища, которые он неутомимо придумывал мне. Я не хотела быть его маленьким «чем-нибудь». Я хотела быть его наваждением, таким, каким он был для меня.

Какую бурю чувств я переживала, и сколь они были противоречивы! Я всегда хотела быть рядом с ним, вдыхать его аромат, смотреть, как он работает, замечать, как он сдерживает дыхание, когда концентрируется на чем-то. Я хотела наслаждаться им. Я была готова делать все, чтобы разжечь его интерес к себе, я тратила все свои силы, исполняя все его пожелания, только бы он был доволен мной. Я регулярно посещала службы, внимательно слушала то, что он проповедовал, я помогала ему на уроках в воскресной школе. Я относилась с добротой и вниманием к членам своей семьи, короче говоря, я вела себя преданно и самоотверженно, не заботясь о своих желаниях, живя только тем, что нужно другим. Так он влиял на меня. Я прилагала усилия, делая все это на столько хорошо, на сколько это было возможно. Но мое благочестие не было абсолютно правдивым. Я делала все это потому, что так хотел мой священник.

* * *

Однажды, примерно через месяц после того, как появился Беранже, я прогуливалась у церкви и услышала его голос, доносившийся из открытого окна. Я очень удивилась, так как он поехал навестить свою семью и его не должно было быть в церкви. Я и не подозревала о его возвращении.

— Она поступает так, потому что сама этого хочет, — с некоторым нажимом говорил он, — она сама провоцирует его.

— У него нет никакого повода реагировать подобным образом, — возражала моя мать.

— Конечно нет, но он как вулкан, а она дразнит его.

— Она ударилась? — спросила мать.

— Повредила плечо, и несколько синяков.

— Бедная женщина.

Беранже вздохнул.

Услышав приближающиеся шаги, я опрометью бросилась к холму. Там меня никто бы не заметил. Я была уверена, что они говорили о его матери и о страданиях, которые причинял ей его отец. Какую же боль носил в себе Беранже и сколько же в нем было терпения! Все это для меня было непостижимой загадкой, но с рассуждениями явилось и чувство, что он стал для меня еще привлекательнее. Придя домой, я рассказала Мишель о том, что услышала, и она, покачав головой, сказала таким тоном, будто бы давно и сама обо всем догадалась:

— Наверное, поэтому он так мало спит, у него, вероятно, плохие сны.

Все свое свободное время я тратила на то, чтобы как можно больше разузнать о Беранже. Я надеялась выяснить, куда он уходит на прогулку, где он пропадает часами, о чем он думал, когда учился в семинарии, что он любил, когда был мальчиком, юношей. Но больше мне ничего не удалось узнать о его жизни. Как-то я околачивалась под его окнами, отвлеклась и не заметила, как Беранже подошел ко мне. Хотя он тепло поприветствовал меня, но смотрел очень подозрительно. Я же была невероятно раздосадована — мне было стыдно, что он застал меня за этим бессмысленным занятием, да и потом, я совершенно не хотела его огорчать или досаждать ему.

Недавно мы с Мишель обратили внимание на мадам Лапорт, жену мэра, которая жила в замке, и так была непохожа на остальных женщин. Стройная, с аристократическими манерами, она и одевалась иначе — носила блузы с высокой стойкой, украшенные брошью в виде бабочки. Обувь ее была всегда из хорошей, тонкой выделки, кожи. И несмотря на то, что она держалась в стороне от других женщин, они уважали ее. И где бы они ее ни встретили, всегда почтительно приветствовали, мне казалось, что они принимали ее за свою.

Наверное, этому способствовало то, что ее муж был мэром. Он был дородным и весьма общительным человеком, который проводил вечера, беседуя с мужчинами. Он был известен еще и тем, что никогда и никому не отказывал в помощи, и с благодарностью принимал угощения — не лишал себя удовольствия пропустить пару бутылочек вина из винограда свежего урожая с тем, кому помог. Подобной пары я не встречала ни прежде, ни потом. Глядя на них, невозможно было понять, почему они вместе, настолько они не подходили друг другу. Они отличались не только внешне, но и манерой поведения. Мэр шел своим путем, зарабатывая симпатии горожан, мадам Лапорт же шла, если так можно выразиться, вразрез с общественным мнением. Мэр разговаривал громогласно, перемежая свою речь грубым хохотом и бурной жестикуляцией, мадам Лапорт разговаривала тихо и спокойно, иногда почти шепотом, и я никогда не видела, чтоб она улыбалась.

Однажды утром мне посчастливилось встать рано и приступить к своим обычным домашним делам. Я оделась и отправилась за водой. Вся деревня была окутана туманом, и он сопровождал меня на всем моем пути. Казалось, вся деревня еще спит, только в двух-трех окнах я заметила пробивающийся сквозь ставни свет. Я ощущала невероятный прилив бодрости, вдыхая утренний сырой воздух, я наслаждалась, что иду ранним утром одна. Дойдя до колодезного насоса, я не увидела никого: площадь была пуста, только каменная стена рядом, да и все. Вдруг на стене показалась чья-то тень, очень похожая на фигуру человека. Я присмотрелась: действительно, сквозь туман можно было разглядеть спину, голову, покатые плечи, тонкие руки, распущенные волосы. Вскоре я поняла, что это мадам Лапорт, но почему-то в ночной рубашке. Я подумала, что, должно быть, ей не спалось и она вышла пройтись, не переодеваясь, не рассчитывая кого-то встретить в столь ранний час. Я отступила в туман, боясь, что она меня заметит, но она уже увидела меня. Она повернулась ко мне, глаза ее ничего не выражали, мы холодно поприветствовали друг друга, и раньше, чем я придумала, что сказать, она удалилась в туман, в сторону своего замка.

Мишель приписала это событие ее странному характеру. Что она делала так рано, одна и неодетая? Молилась? Но