— Не знаю, — ответил я.

— Я ваша последняя наилучшая надежда.

Любофкер положила мне руки на плечи. Мягкие, сливочные руки. В ложбинке ее груди болталась на цепочке маленькая буква иврита. Хирург сказала, что она обозначает жизнь. Буква была похожа на маленькое сиденье лыжного подъемника. Я представил нас на этом подъемнике, вокруг — альпийская идиллия, и рядом — моя хирургиня-любовница Любофкер.

— Хорошо, — сказал я. — Давайте резать.

И вихрем санитаров меня унесло в новую мясоперерабатывающую палату. Моим соседом оказался старик — целый рассадник трубок, клочьев полуистлевших волос. Кожа у него на лице выглядела так, как будто под нею гремели тайные взрывы кровяных бомб. Лос-Аламос[3] всех нас. Мужчины помладше, менее покореженные варианты его самого, опасливо и мрачно сидели на краешке его кровати.

— Вы здесь только из-за денег, — сказал старик. — Не тратьте время понапрасну. Все пойдет Ордену Лосей.[4] И черным детишкам. Я обещал им стипендии.

— Папа, нам нужно серьезно об этом поговорить.

Старик повернулся ко мне. И я увидел засушливую вечность в его глазах.

— Отцы и дети, — сказал я.

— Дочери тоже сводили меня в могилу. И невестки. Все. Каждый. Кроме Лосей. И я хочу их поблагодарить. У них всегда было для меня местечко. Субботние вечера, карты, какое-то веселье. Я деловой человек, но я никогда не забывал, откуда я родом. Я ходил в школы для трудных подростков и разговаривал с черными детишками. Они понимают нужду. Я говорил им, что, если девочки не забеременеют, а мальчики не свяжутся с бандами, вооруженными автоматами, я дам им денег на колледж. Может, это все пустая трата, но если хоть Один из них станет приличным парнем, к примеру, новым Вашингтоном Ирвингом,[5] значит, все это было не зря.

— Папа, пожалуйста.

— Все бумаги уже подписаны, Рэнди. Ты же Рэнди, правда?

Он протянул им покрытую коростой руку. Сын, сидевший ближе всего, взял ее и заплакал.

— Господи боже, — сказал старик. — Я бы многое отдал за крепкого черного сына.

Я сполз с кровати и встал.

— Куда ты собрался?

— Я чувствую запах ползучей пустоты, — сказал я.

— Я знаю, какой запах ты чувствуешь, — ответил мне старик. — Я не виноват. Это все потому, что девушка не пришла. Я нажимал на кнопку, нажимал, но так никого и не дождался.

Хирург Любофкер отловила меня в вестибюле.

— Вы должны позволить мне провести операцию, — сказала она. — Я выбила нам палату и все остальное.

Кадахи ждал меня на обочине. Таксист повез нас через парк.

— Объезжаем, — сказал он. — Парад.

— Какой парад? — спросил я.

— День Домовладельца, — ответил водитель. — Видите вон ту платформу?

По улице катился огромный многоквартирный дом, сделанный из папье-маше. Люди в одинаковых каскетках несли плакаты: «Контроль аренды — контроль сознания».

— Это все из-за маленького человека, — сказал Кадахи.

— Маленького человека? — переспросил водитель.

— Маленького хозяина, — сказал Кадахи.

По телевизору шел старый фильм про гладиаторов-андроидов. Все дело происходило в будущем, конец семидесятых. Кадахи сидел рядом и резал брынзу на кубики.

— Знаешь, — сказал он, — робот — чешское слово. Только не помню, что оно означает. Вот, пришло тут.

Он подтолкнул ко мне по кухонной доске открытый конверт и пожал плечами, когда я попытался стереть с него пятна уксуса.

Дорогой Подписант, данным извещением мы бы хотели уведомить Вас о том, что сумма выплат по Вашему договору о страховании здоровья достигла максимума. Мы хотим поблагодарить Вас за то, что Вы были преданным и очень ценным для нас клиентом.

Искренне Ваша Фрэн Кинкейд

Сотрудник по связи с клиентами

— Вот, — сказал Кадахи, тыча ножом в экран, — сейчас откроется лицевая панель андроида и станет виден жуткий клубок проводов. Это вроде как метафора нашего общества, свихнувшегося на технологиях.

— Страховая компания меня отшила, — сказал я.

— Ну и ладно. У меня вообще нет страховки. Посмотри на меня. Со мной все в порядке.

— Со мной тоже все было в порядке.

— Фрэн Кинкейд, — сказал Кадахи. — Сотрудник по связи с клиентами. Как ты думаешь, чем сейчас занимается старушка Фрэн? Надевает домашние штанишки, может быть, собирается перекусить на скорую руку.

— Что?

— Я почти чувствую этот запах, — сказал Кадахи. — Картошка с чесноком. Мням. Еще один тяжелый день в офисе, и теперь Фрэн расслабляется, потягивая «шабли», и звонит своей сестре, вечной студентке-выпускнице. «Ну что, как дела, сестренка?» — «Да так себе, а ты как, Фрэн?» — «Все как всегда, продолжаю разрушать жизни отбросов, нашей республики». Я прав? Ебать эту Фрэн.

— Кому? — спросил я. — Студентке?

— «Слушай, сестренка, — продолжал Кадахи. Теперь он говорил разными голосами, и рот его кривился. — Тебе нужно найти себе что-нибудь и уже не бросать. Все остальные Кинкейды, мы — работаем». — «Ну и флаг вам в руки, Фрэн, для тебя все так просто, но ты совершенно не врубаешься в мое положение». — «Мама была права насчет тебя, сестренка. Ты не такая красивая, какой себе кажешься, и не такая умная, но ты недостаточно тупа и уродлива, чтобы позаботиться о себе самой. И это очень грустно». — «По крайней мере, я не вышла замуж за этого, как там его». — «По крайней мере, я не трахалась с тренером школьной команды на олимпиаде знаний». — «Пальцем». — «Пальцем, хи-хи». — «Что готовишь, Фрэн?» — «Картошку с чесноком».

— Кадахи, — окликнул я его. — Ау.

— Чего?

— Ты что творишь?

— Понятия не имею. На меня иногда накатывает.

Это были его последние слова. Я вырубился в тот момент, когда андроиды приветствовали Цезаря в транзисторном елизаветинском стиле, и пришел в себя от жуткой вони. Наверное, прекрасное сердце Кадахи разорвалось, когда он бежал в сортир. Штаны сползли на лодыжки. Я никогда не замечал, какие у него тощие и волосатые лодыжки. Вся его мощь и напор — все это поддерживалось двумя хрупкими волосатыми стебельками. Под самой рукой у него лежал нераспечатанный рулон туалетной бумаги. Я перевернул Кадахи и увидел пузырек у него на губах. Этот пузырек, скорее всего, означал, что он еще дышит. Но об этом мне рассказали потом. А я уселся на пол и положил его светлую прекрасную голову себе на колени.