Жестокость не всегда является злом. Злом является одержимость жестокостью…

(с) Джим Моррисон

Я крутил между пальцами четки. Один шарик, второй. То медленно, то быстро и смотрел на жирного ублюдка, привязанного к балке под потолком гаража, куда мы притащили его еще ночью. Он покрылся потом и вонял, как помойная яма. Ненавижу запах пота. Вообще не переношу вонь. У меня какое-то странно обостренное обоняние. Можно сказать, люди определяют симпатии и антипатии "на глаз", а я "на нюх". Я все еще не спросил у него самого главного, наслаждался моментом. Питался его страхом. Человека далеко не всегда ломают побои. С кем-то это действует, а с кем-то нет. Психологический прессинг работает на девяносто процентов. Неизвестность — вот самое страшное оружие пытки. Впрочем, как и молчание. А мне нужна была та информация, которую он может не дать даже под самыми жестокими побоями. Нет. Я лгу. Этот тюфяк сломался бы от первого удара, просто мне нравилось то, что я делаю.

Он висел здесь уже несколько часов. За это время рассказал мне, где спрятана наличность, сколько бабла у него на банковских счетах и их номера, вместе с секретными кодами. Он даже рассказал мне, сколько у него было любовниц и когда он трахал последнюю. Он перечислил всех своих врагов и друзей. Я же сидел на стуле напротив и смотрел на него, периодически вставая для того, чтобы нанести удар четко в одно и тоже место — в печень. Потом возвращался обратно под его скулеж и снова крутил в пальцах четки.

Я знал, насколько ему страшно и что через пару минут он начнет рыдать от безысходности и ужаса или помочится под себя. Они все рано или поздно мочились в штаны, когда понимали, что это конец.

— Зверь. Заканчивай с ним. У нас других дел по горло.

— Жди меня снаружи, я скоро.

Я даже не обернулся к Меченому, а просто встал со стула и подошел к толстяку.

— Антон Павлович… — мужик дернулся на веревках и замычал, когда я щелкнул "бабочкой" и провел острием выкидухи у него по груди, — вы имеете медицинское образование, как вы думаете, если я суну лезвие вам под ребро, я сразу пробью легкое или через слой вашего жира я туда не доберусь?

Тот снова дернулся и замычал, ведь ответить он мне не мог, так как его рот я плотно заклеил скотчем.

— Эта рана будет смертельной? Или если я оставлю вас здесь висеть и уйду, через какое время вы сдохнете и насколько ваша смерть будет мучительной?

В этот момент я содрал с его рта скотч и он истерически завопил:

— Кто вы? Чего вы хотите? Я все вам рассказал. Все. Чего вы хотите от меняяя? Аааааа.

Я обернулся, чтобы убедиться, что Меченый вышел и приблизился к жертве:

— Не все.

Мужчина в ужасе смотрел на меня и над его верхней губой блестели капли пота. Он мелко трясся, как паршивая собачонка перед хозяином, чьи тапки она загадила, и когда я замахнулся, толстяк снова дернулся, он чуть ли не плакал.

Я провел лезвием под ребром и слегка надавил, пуская кровь.

— Люблю делать надрезы, маленькие, но глубокие. Чтобы доставляли максимум боли и долго не заживали.

С этими словами слегка просунул лезвие и тут же вытащил. Его крик был похож на визг свиньи, а я рассмеялся.

— Это царапина, с такими ранениями живут. С двумя, с тремя. А вот если я изрешечу твое тело — ты умрешь. Медленно. Здесь. Истекая кровью. Несколько дней назад Ворон передал тебе конверт с бабками. За что он заплатил тебе?

— За услугу… — всхлипнул толстяк. — Он попросил меня кое-что изъять из архивов, поменять имена. Это было давно… Он обещал помогать мне…

Я усмехнулся. Помогать, значит? Или молчать? Но почему не заткнул рот навсегда тогда? Точнее, почему решил заткнуть ему рот именно сейчас?

— Как давно попросил?

— Пятнадцать лет назад.

— О чем попросил тебя пятнадцать лет назад Савелий Антипович Воронов? Что ты изъял из архивов? И какие имена поменял?

— Имя в свидетельстве о рождении.

— Дальше, — я играл с ножом у него перед носом, а потом нервировал его, обходя со всех сторон и заставляя извиваться, чтобы попытаться увидеть мои действия. Остановился сзади.

— Ничего больше… — он закашлялся. — Это пустяковая просьба. Ничего особенного.

— Ничего особенного, говоришь? — я снова остановился напротив. — Настолько ничего, что он платил тебе каждый год? В чьем свидетельстве ты поменял имя?

— Имя матери. В свидетельстве его сына. Господи, отпустите меня, это он вас послал? Так я больше не просил денег. Он сам мне платил. Я могу все вернуть. Честно. Только отпустите.

— Какое имя было в свидетельстве?

— Я не помню.

Я усмехнулся и сделал еще один надрез у него под ребром. Подождав, пока он закончит орать, вытер лезвие о его штаны.

— Вспомнил?

Толстяк быстро закивал.

— Я все скажу. Светлана ее звали. Ильина.

Еще бы ты не запомнил, иначе ты бы не напоминал о себе Ворону каждый год. Ты не просто запомнил, мразь, ты даже записал или перефотографировал.

— Год рождения запомнил?

Он снова быстро закивал.

— Да. Запомнил.

— Старое свидетельство или копия остались?

— Нет. Я все уничтожил… Я…

Я посмотрел ему в глаза и потрогал лезвие, нарочно разрезал палец и слизал кровь.

— Остались… у меня на даче. В чулане в чемодане с архивными папками. Мы можем поехать и найти вместе.

Я и сам найду, не переживай. Притом найду в ближайшее время.

— Я не попрошу больше денег. Отпустите. Вы обещали… — заскулил он, начиная понимать, что вот теперь он реально сказал мне все и соответственно его жизнь не стоит больше ни гроша.

— Конечно ты больше не попросишь.

Когда я выходил из гаража, труп толстяка валялся на полу, с выколотыми глазами и стодолларовой купюрой во рту.

Я вытер лезвие ножа и швырнул его в кусты. Меченый зашел в гараж, потом вышел оттуда и сплюнул.

— Твою мать, Зверь.

Он бросил на меня взгляд исподлобья и отвернулся.

— Все. Поехали. Тебя домой, а мне еще пару дел провернуть надо. Я уеду из города ненадолго. Ворону скажешь, по его делам поехал. У меня там может не быть связи.

Значит, еще одна девка, Ворон? Скольких же ты перетрахал тогда? И зачем имя сменил? Чтоб твой драгоценный отпрыск не нашел мамашу? А тот, как лох цветочки возит Самойловой на кладбище.