Окруженные вещами, на которые нельзя опереться (в том числе и буквально), мы подготовили и собственный переход по ту сторону материальности. Не зря уже целый век все важное происходит в сфере неосязаемого — радио, кино, телевизор. Освоив эфир, мы, чтобы избавиться от атавизма, стремимся растворить собственную вещественность в виртуальном пространстве, открывающемся за каждым монитором. Сетевому поколению органика кажется грязной, вещь — мертвой, тело — лишним. Ангелически невесомая жизнь Интернета обдирает мир до составляющих его ментальных конструкций. Мир становится мыслью о мире или — даже — вымыслом о нем. Исчезая в нем, вещь оставляет после себя призрак. Один из них — мой молоток: некротическое явление умирающий реальности.

Но прежде, чем окончательно растаять, вещь переживает последний ренессанс. Когда проводишь целый день в виртуальном пространстве, даже банальный предмет обретает антикварную ценность. Так мы учимся ценить заурядное, ибо, даже не отдавая себе отчета, уже тоскуем по прежнему миру твердых тел, по грубой убедительности материального, способного вернуть нас из зыбкой электронной жизни к упрямой тяжести вещи. Прежде чем раствориться в невидимом, она возвращает себе гордое имя утвари. Той древней утвари, что, по словам Мандельштама, очеловечивает «окружающий мир, согревая его тончайшим телеологическим теплом».

Недавно я встретил на блошином рынке модную манхэттенскую даму. Копаясь в барахле, она подыскивала себе наряд, оставшийся с тех времен, когда ткань была шерстью, пуговицы — перламутром, а вещь — вещью. Тут-то я и нашел себе новый — старый — молоток.

Я так уважаю любую религию, что ни одной не верю. Мне кажется, что одно просто не связано с другим. Вера, как седина, от тебя не зависит. Она заводится в недоступных потемках подсознания, да и остается там. Всякие усилия кем-то ее для тебя сформулировать напоминают мне нашу фантасмагорическую «Политэкономию социализма», которая с таким комическим упорством пыталась внести логику в недоказуемое.

Верить можно только в то, что будет, а опыт показывает, что будет всегда не то, чего ждешь. Но если вера живет в кредит у будущего, то религии кормится настоящим. Как спорт, она требует упражнений, а не сочувствия.

Привыкнув проверять все метафизические тезисы на практике, я искал места, где знакомое встречается с неведомым. Случай не подвел. Как-то весной я наткнулся на студию японской художницы Кохо. Восемьдесят прожитых лет не мешали ей курить, краситься и удовлетворять духовный голод желающих при помощи суми-ё — так называют живопись тушью те, кто о ней слышал.

Величие этого дальневосточного искусства в том, что, соревнуясь с жизнью, оно добровольно отдало сопернику все преимущества, начиная с цвета. Уступив природе дорогу, суми-ё оставило себе кисточку, тушь и бумагу. Комбинируя их в раз заведенном порядке, художник пишет схему мира и портрет мирозданья.

Мы, правда, обходились тем, что пачкали бумагу. Первым делом Кохо научила нас писать бамбук. Суть умения в том, чтобы, набрав в кисть разбавленной туши, вести руку по бумаге на одном вздохе. Выдох оставляет пробел, а новый вздох образует новое коленце. После того, как скромные кляксы изобразят узлы сочленений, даже у новичка получается нечто, напоминающее удочку в профиль.

— Следующие лет десять-пятнадцать, — подбодрила нас Кохо с завидным в ее возрасте пренебрежением к точности, — вам предстоит упражняться в достигнутом.

Чтобы нарисованный лес не угрожал настоящему, учительница раздала нам старые газеты.

В ее трактовке искусство было безотходным производством, которое ничего не производило. С равным успехом можно было писать пальцем на песке, но в Манхэттене нет пляжей.

Безобидно изводя макулатуру, мы не могли ни похвастаться шедеврами, ни сопоставить их с оригиналом. Надеясь потешить тщеславие, я подглядывал за одноклассниками, но через месяц забыл о них, а через два — о себе. Стоило мне усесться у заваленного грязными газетами стола, как все внимание уходило на то, чтобы взмах кисти совпадал с дыханием и не мешал ему.

Не могу сказать, что к осени стал рисовать лучше (сравнивать было не с чем), зато к зиме мне удалось догадаться, что вместо живописи я учился буддизму.

Убедиться в этом мне помог дзенский монастырь в Катскиллских горах. Расположенный всего в двух часах езды от Нью-Йорка, этот курортный край раньше назывался «борщевым поясом». Вопреки ожиданию, здесь отдыхали не украинцы, а евреи, сохранившие в Новом Свете кулинарные традиции своей промежуточной родины.

Однако поколение спустя в Катскиллах сменились меню и религия: вместо хиреющих синагог — буддийские храмы, санскрит вместо идиша и соевые сосиски вместо борща, который в Америке все равно не умеют готовить. Народ, впрочем, почти тот же. Как сказал гуру битников Аллен Гинсберг: «Я еврей, потому что буддист». В Америке это бывает.

В буддийском монастыре нет ничего пугающего, но странностей хватает. Начать с расписания: подъем — в 3.30, зимой, правда, — в четыре. Монахи бреют головы, ходят в робах, зовут себя японскими именами, жгут курения, составляют букеты и слушаются своего настоятеля, бывшего морского пехотинца из Нью-Джерси. Их жизнь трудно назвать затворнической, потому что все силы уходят на густой поток новичков, который каждое воскресенье прибывает сюда из Нью-Йорка.

Взъерошенную толпу паломников встречает маленький гипсовый Будда под большим американским флагом. Ему все равно, где сидеть. Собственно, к этому и сводится его учение. Будда ведь не отвечает на мучающий нас вопрос: есть ли Бог? и если нет, то — почему? Он не говорит, что с нами будет на том свете или даже на этом. Будду вообще не интересует частности, ему хватает общей картины, но и о ней ничего уверенного сказать нельзя.

Вернее, можно. В монастыре множество книг, разъясняющих буддийские истины на всех языках с картинками. Но для новичка они вполне бесполезны, и библиотеку запирают от гостей, чтоб не вводить в соблазн интеллектуального запоя. Учиться в монастыре приходится самому — как ходить или плавать. «Если ты встретил Будду, — кровожадно шутят по этому поводу монахи, — убей его», ибо даже он тебе не поможет. Буддизм ведь не теория, а практика, в которой от сверхъестественного одно усердие.

С ударом диковинного гонга вы входите в зал для медитаций, садитесь на удобную подушку, распрямляете плечи, кладете одну ладонь в другую и фокусируете взгляд полуприкрытых глаз на стенке. Сорок пять минут спустя разминаете быстрой ходьбой ноги и усаживаетесь на второй урок.

Со стороны это все равно, что смотреть, как краска сохнет. Тем не менее весь буддизм вмещается в эти тихие полтора часа. Остальное — каменные истуканы, шафранные наряды и трогательные предания — всего лишь древняя экзотическая оправа, к которой можно отнестись с уважением, иронией или безразличием. Все это совершенно не важно — как цвет операционного стола. Важно только то, что происходит в медитации во время которой не происходит ничего.

Мудрость сосредоточена не и том, что ты делаешь, а в том, чего не делаешь. Поэтому так трудны уроки недеяния, в чем может убедиться каждый, найдя пустой угол.