Он знает, он читал: по уровню теоретической мысли и по достижениям в танкостроении мы опережали перед войной все капиталистические страны, в том числе и фашистскую Германию. Другое дело — у нас не было достаточного количества бронетанковой техники: в первые годы после Октября отсутствовала необходимая промышленная база, не хватало квалифицированных кадров, только впоследствии, в тридцатые годы, в результате осуществления ленинской политики индустриализации страны были заложены основы оборонной мощи Советского государства, родились танковая, авиационная и другие отрасли военной промышленности. К 1939 году появились знаменитые советские танки Т-34 и КВ.

Но слишком мало оставалось времени до гитлеровского нападения на нашу страну. Успели выпустить всего тысячи полторы «тридцатьчетверок» и КВ.

Гитлеровцы же использовали свою возросшую военно-экономическую базу, ресурсы оккупированных стран, своих сателлитов — весь их промышленный потенциал, и в результате — полуторное превосходство в танках у противника, а на направлениях главных ударов — еще большее.

Став танкистом, командуя механизированной бригадой, невольно возвращался Бабаджанян к научным исследованиям генерала Гудериана. Фашистского генерала Гудериана. Но куда денешься — его имя тогда блистало на небосклоне военной науки, Гудериан выступал в ореоле своих побед (другое дело — каких побед, но это еще надо было осмыслить), имя его затмевало все другие имена специалистов танковождения.

Итак, опять «Внимание, танки!» Гудериана. «Броня, огонь, движение…» Ах, как увлекательно, как заманчиво, как эффектно!

Однако опыт войны с СССР опровергал главный тезис германского танкового теоретика. «Молодому танкисту» комбригу Бабаджаняну это было ясно. Да и наш Т-34, немцы сами это признавали, был лучше их танков.

Теория «молниеносной войны» породила и определенную концепцию танкостроения. Предпочтение отдавалось подвижности в ущерб броневой защите и вооружению. Но подвижность у этих танков — только на хороших дорогах и в летнее время, не предполагали же, что война с Россией затянется, опирались на свой опыт легких побед над западными странами. И броню тоже делали легкой — ставка была на отсутствие у противника необходимых средств борьбы с танками и организованной обороны. Так же было на Западе.

Но здесь — иное. Здесь — другая страна, другой противник, другой народ, другой социальный строй. Теоретики «блицкрига», в том числе и Гудериан, недооценили эти факторы, игнорировали их и… просчитались. Война с СССР вскрывала несостоятельность военной доктрины, отталкивающейся от ложных социальных посылок, базирующейся на человеконенавистнической идеологии.

«Это по вашей идеологии человек лишь деталь военной машины», — мысленно возразил тогда Гудериану полковник Бабаджанян…

— И все же и Гудериану некуда деться, — как бы продолжая прерванный на три с лишним десятилетия спор, говорит А. X. Бабаджанян, перелистывая послевоенные гудериановские мемуары — «Воспоминания солдата», — все равно он вынужден отдать должное людям. Время — лучший аргумент. Впрочем, как это делает! Ты только послушай: «Я не страдаю недооценкой германского солдата, он был выдающимся воином, его можно было без всяких опасений бросить в наступление против противника, превосходящего в пять раз. При правильном управлении он благодаря своим блестящим качествам сводил на нет такое численное превосходство и побеждал».

— Вот как, оказывается! «Выдающийся» воин, помнишь его? — Бабаджанян насупился. — Железная кукла в серо-зеленом мундире. На диво дисциплинирован, исполнителен. Какой же еще должна быть «деталь» военной машины!

— Кукла-то кукла, — пробую я возразить, — а драться с ним ведь было ох как нелегко.

— Ты что же, решил, что я приуменьшаю достоинства нашего противника? — в голосе Амазаспа Хачатуровича неподдельное удивление. — Э нет, я б тогда приуменьшил значение нашей победы. Фашистский солдат был серьезным и сильным противником. Опьяненный угаром легких побед в Европе и отравленный ядом нацистской пропаганды («расовое превосходство»!), он был опасным противником. Дисциплина — вещь необходимая, без нее не обойтись ни в какой армии. Но фашистский солдат был дисциплинирован до абсурда — какой же иной должна быть «деталь» военной машины! Одно интересно, где это он побеждал в пять раз превосходящего противника? У нас? Смешно. Если только где-нибудь в Европе… Ну да там для них была не война — прогулка на велосипеде!

Он вспомнил, как в первые месяцы войны на Смоленской дороге с группой наших разведчиков неожиданно увидел молоденького гитлеровского офицерика в щегольском отутюженном мундирчике верхом на сверкающем никелем велосипеде. Конечно, его тут же полонили, обезоружили. И обнаружили в его кармане блокнот с аккуратными записями на русском языке: «Ты есть плен», «Сколько километр до Москау?»

Бабаджанян не рассказал мне, как он поступил тогда, не вспомнил и то, что этот эпизод начала войны описал Василий Гроссман в своих очерках, которые посвятил ему, Бабаджаняну.

Позже я прочитал у Гроссмана о пленении офицера противника и о том, что Бабаджанян в тот момент порывисто схватил этот блокнот и поперек него написал: «Не увидите вы Москву. Придет день, и мы спросим, сколько верст осталось до Берлина».

Невольно сопоставляю пылкий темперамент молодого майора Бабаджаняна с подчеркнутой сдержанностью маршала Бабаджаняна, сдержанностью, обретенной с годами, той, что удержала его от, казалось бы, естественного желания поделиться с литератором, помогающим готовить мемуары, тем, что маститый писатель когда-то посвятил ему целую книжку и так знаменательно ее назвал — «Советский офицер».

Почему он так поступил, я понял, прочитав эту книгу. Его смущали, видимо, те оценки, которые ему, сравнительно молодому командиру, дал известный писатель. «Рыцарски честный, аскетически скромный, по-солдатски простой и прямодушный…» Таким его увидел Гроссман, которому никак не откажешь в наблюдательности и умении разбираться в людях.

Хочу обратить внимание на эпитет «рыцарски честный» в отношении Бабаджаняна — офицера, генерала, маршала.

Амазасп Хачатурович Бабаджанян — таким знали его не только боевые соратники, сослуживцы, но и просто знакомые, порой даже недавно знакомые с ним люди — очень соответствовал этому определению писателя. И сам любил это слово — вкладывал в него большой смысл. Шло это от воспитания по суровым законам его родного горного края, воспитания в мужчине сызмальства чести рыцаря и защитника правого дела. В устах маршала оно было наивысшей оценкой военного деятеля, полководца.

Да, не о Гроссмане и его книжке говорил маршал, вспомнив «офицерика на велосипеде». Он говорил, что уже в первый год войны становилось ясно, что «блицкриг» — блеф, что несостоятельны всякие теории «малых армий», в частности теории главенствующей роли танков, которые будто бы способны решать ход и исход войны без взаимодействия с другими родами войск. Что хотя далека еще была наша победа, но уже тогда становилось ясно: наряду с техникой и вооружением решающую роль играют уровень военно-политического руководства и морально-политические качества солдат.

— Таков был, — продолжает маршал, — один из первых уроков войны, урок,