Чемоданаев, кряхтя, сел, стал тереть глаза, потом, так и не вставая, пояснил собравшимся:

— Закемарил немножко.

— Снять бы с тебя штаны да выпороть как следует, — сурово заметил Лаврентьев.

— Сиди здесь, урюк, и не высовывайся! — прошипел начальник штаба и показал Чемоданаеву кулак.

Доктор же спросил у солдата, обедал ли он. Оказалось — нет. И Костя повел его с собой…

Продолжающаяся пальба радовала журналистов. Они возбудились, стали кричать, что непременно должны отправиться на съемки.

— Имейте в виду, охрану вам не дам, — предупредил Лаврентьев.

— Не надо! — тут же отказался оператор Сидоров, заканчивая складывать штатив.

— Идите, идите, пусть вас убьют, — по-доброму напутствовал Евгений Иванович.

Увы, они уже не слышали опытного командира, пулей вылетели за дверь. Затихая, простучали по коридору тяжелые ботинки индианки Фывап Ролджэ. Лаврентьев потребовал к себе начальника разведки капитана Козлова.

— Кто там шмаляет? — спросил он, когда Козлов безмолвно вырос перед ним.

— Это Кара-Огай со своими, — потерев ухо, незамедлительно ответил капитан. Он всегда тер ухо, когда докладывал разведданные.

* * *

Утром в учреждении ЯТ 9/08, в обиходе «крытая», ничто не предвещало невероятных событий. Начальник тюрьмы товарищ Угурузов, собрав заместителей, напомнил о необходимости высокой бдительности: в городе участились стычки между вооруженными группировками.

Отпустив заместителей, Угурузов решил пройтись по территории. По распорядку рабочего дня у него сегодня значился прием граждан — из категории родственников и знакомых осужденных. Но в последнее время посетителей почти не объявлялось.

Откровенно говоря, на душе Угурузова было мрачно. Когда по городу шатается масса вооруженных бандитов и милиция ничего с ними сделать не может, соответствующие анархические настроения проникают и в учреждение. Контролеры уже откровенно опасались арестантов. В производственной зоне, где собирали трансформаторы, давно стояла тишина: не было комплектующих. Да если б и завезли, последняя «шестерка» демонстративно отказалась бы работать. А еще Угурузов боялся Кара-Огая. В свое время он сиживал здесь по первому сроку. Это недавнее открытие весьма неприятно поразило начальника.

Угурузов дошел до розария и лимонария — его гордости. Дальше дорога вела в производственную зону.

Угурузов снял с ветки лимон, спрятал его в карман. Хотел сорвать и розу, но вспомнил, что не взял с собой ножик. «Успеется», — подумал он. Начальник тюрьмы каждый день приносил домой лимон и розу для жены. Это давно стало доброй семейной традицией. И если он по какой-то причине забывал о ней, жена обижалась и непременно спрашивала: «Эразм, ты меня уже не любишь?» И он, человек-кремень, с холодным умом и горячим сердцем, сразу терялся.

Менее всего Угурузову хотелось встречаться сегодня с осужденными. Он ненавидел этих униженных, ярых, озлобленных людей так же, как и они ненавидели его: люто и на всю жизнь.

Общению с арестантами Угурузов всегда предпочитал, если можно так выразиться, общение со свиньями. В былые времена на хоздворе жизнерадостно хрюкали более сотни голов. Эти животные странным образом походили на людей: так же бесновались, когда запаздывала положенная кормежка, так же оттесняли от корыта слабых и больных, так же безобразно и мерзко предавались праздности и похоти, так же были ленивы и нечистоплотны.

«У них даже глаза похожи на человеческие, — подумал Угурузов, зайдя в свинарник. — Рыжеватые ресницы, смотрят подозрительно…» Хрюшки повернули к нему сырые розовые пятачки и примолкли — узнали.

— Не бойтесь, не бойтесь, мордашки, я вас не съем, — засюсюкал начальник тюрьмы и стал чесать ближайшую свиноматку. Она блаженно захрюкала.

— А где выводок? — строго спросил он у вытянувшегося в струнку зэка-свинаря. — Вчера еще был выводок, пятеро поросят! — Угурузов посмотрел тяжело, с угрозой.

— Она их сожрала, клянусь матерью, сам видел!.. — стал каяться свинарь.

— А может, ты сожрал, а на животное сваливаешь, поганец?

— Я мусульманин, гражданин начальник, не ем свинину.

— Не ешь, как же! Все вы сейчас едите, потому что больше нечего.

Начальник тюрьмы не грешил против истины. Запасы продуктов в тюрьме подходили к концу, исчерпали уже весь НЗ, держались только на своем хозяйстве.

— За что сидишь? — грозно спросил Угурузов.

— Поджег дом соседа.

— Почему?

— Он был плохой человек.

— И что дальше?

— Он тоже сгорел.

— Люди — звери, — вздохнул Угурузов и задумался…

Последнее время он читал передовые общественные журналы и много размышлял. Недавно его поразила фраза: «Революция всегда пожирает своих детей». В ту минуту он в волнении вскочил и стал ходить по кабинету. «Люди смешны в своих попытках изменить и улучшить мир, — думал он. — Так всегда: сначала эти чистоплюи демократические кричат о свободе, а как дорвутся до власти — и давай народ сверх всякой меры в тюрьмы совать. А мы всегда и во все времена — тюремщики, душители, сатрапы. Жупелы… Как это все надоело! — с тоской подумал Угурузов. — Скорей бы на пенсию».

— Возьми красную краску, — сказал Угурузов свинарю, кивнув на призадумавшееся животное, — и напиши на ее боку слово «революция». И чтоб без ошибок!

В жилую зону Угурузов решил не ходить. А может, зря не пошел. Потому что если б он задержался возле небезызвестной ему 113-й камеры, то мог бы много чего интересного услышать о себе. Она была самой обычной, окна ее уродовали обыкновенные решетки в мелкую сетку, на которой неизвестно чего наслоилось больше — краски или жирного налета, этого материально осязаемого тюремного запаха, смеси паров баланды и затхлого человечьего духа.

Здесь сидел главный авторитет тюрьмы Тарантул, который первый срок получил еще при Сталине. С перестройкой двинулись на тюрьму вши. Перед тем как уйти в мир иной, Тарантул на прощание прошептал белесыми губами: «Последнюю вошь я видел в 1959-м. Мы посадили ее в банку и кормили салом. Но все равно она издохла». После сказанного Тарантула увезли в санчасть, где он тоже издох.

Арестанты давно уже не опасались, что их подслушают, травили во весь голос, в духе времени. В камере было пятеро: новоявленный вор в законе Вулдырь, Консенсус, Хамро, а также Косматый и его шестерка Сика, которых перевели в 113-ю по общему согласию камеры и зама начальника по режиму.

В камере зависла смердящая жара, даже мухи не летали, а лениво ползали. Консенсус пытался было нарушить тишину:

— Интересно, как там, в обиженке, Сиру посвящение сделали? Наверное, как новенького у параши определили…

Но тему не поддержали. Консенсус нервно хохотнул и нарочито весело стал рассказывать истории о том, как уходил с двенадцатого этажа по балконам, как развлекался в гостинице с «ансамблем» девочек-«сосулек», как угнал у ментов патрульную машину…